Авторитетных деятелей кино очень впечатляет эта жестокая, страдальческая мина. Хефген полон неожиданностей, он своеобразен, он даст хороший сбор как в столице, так и в провинции. Так говорят авторитетные господа, и предложения, которые получает от них Хефген, превосходят все его. надежды. Кое от чего приходится даже отказаться; его связывает контракт с Профессором. Но могущественные деятели кино тем ревностней за ним охотятся. Они вступают в связь с господином Кацем и фрейлейн Бернгард, предлагают значительные отступные, если им на несколько недель в сезоне предоставят артиста Хефгена. Сколько телефонных переговоров, сколько переписки, сколько встреч! Бернгард и Кац неуступчивы, даже за огромные деньги они не согласны отказаться от своего любимца. Хефгена домогаются. Всем он нужен. А он сидит в своей голой изысканной квартире со стальной мебелью, стервозно улыбается, иронически комментирует борьбу между театром и кино за его драгоценную особу.
Вот она, карьера! Великая мечта воплощается в действительность. Надо только уметь мечтать, думает Хендрик, из смелой мечты всегда родится реальность. Ах, она еще прекрасней, чем он мечтал І В каждой газете, которую он раскрывает, он ищет только свое имя – опытная Бернгард заботится о таких публикациях, и теперь его имя всегда пишут правильно и почти таким же жирным шрифтом, как имена тех давно испытанных звезд, за славой которых когда-то в ресторане провинциального театра он с такой завистью следил. На титульном листе солидный иллюстрированный журнал помещает фотографию Хендрика. Ну и физиономию скроит Кроге, когда ее увидит! А консульша Мёнкеберг? А тайный советник Брукнер? Все, кто относился к Хефгену скептически и несколько высокомерно, теперь благоговейно содрогнутся, видя, как головокружительно, как круто он поднимается вверх.
В конце сезона 1929/30 Хендрик Хефген стоит значительно выше, чем, в его начале. Все ему удается – сплошные триумфы. В театрах Профессора к нему прислушиваются чуть ли не больше, чем к самому шефу (который, впрочем, редко бывает в Берлине, все больше в Лондоне, Голливуде или Вене). Хефген правит господином Кацем и мадам Бернгард. Давно уже он позволяет себе так же бесцеремонно обращаться с обоими, как некогда со Шмицем и с фрау фон Герцфельд. Хефген определяет, какие пьесы принимать, от каких отказываться, вместе с Бернгард распределяет роли среди артистов. Авторы обхаживают его; артисты, стремящиеся выступить, обхаживают его; свет – или клика богатых снобов, так себя именующая, – обхаживает его, ибо он на вершине.
Все снова как в Гамбурге, но в большем масштабе, в других измерениях. Шестнадцатичасовой рабочий день, а в перерывах интересные нервные припадки. В элегантном ночном ресторане «У дикого всадника», где Хендрик с часу ночи до трех часов утра собирает вокруг себя обожателей, он иногда вдруг падает, держа в руке стакан с коктейлем, с высокой табуретки. Маленький обморок, ничего страшного, однако же все присутствующие дамы визжат. Фрейлейн Бернгард спешит с нашатырем. Когда артист Хефген в таком положении, всегда вблизи находится преданная женщина. Он снова довольно часто позволяет себе эти маленькие припадки: сначала дрожь или тихий обморок – потом конвульсивные вскрики. Они на него хорошо действуют. Он встает освеженным, как из целительной ванны, полный новых сил для многотрудной, изнуряющей, полной наслаждений жизни.
Впрочем, теперь ему уже нет нужды столь часто прибегать к спасительным припадкам. Принцесса Тебаб снова рядом. В течение первой берлинской зимы он оставлял без ответа грозные письма черной дочери вождя, выполненные в причудливом стиле и полные орфографических ошибок. Но теперь Барбара почти окончательно покинула его, она не выносит суеты блистательного супруга; все реже она возвращается в Берлин, ее комната в изысканных апартаментах у площади Рейхсканцлера почти все время пустует, она предпочитает более тихие помещения в доме тайного советника или на вилле у генеральши. И Хендрик решается послать своей Джульетте деньги на дорогу – жизнь без нее лишена остроты, унылые дамы, фланирующие в высоких сапожках по Тауэнтцинштрассе, не могут ее заменить. Принцесса Тебаб не заставляет себя долго упрашивать. Она тотчас является в Берлин.
Хендрик снимает ей комнату в отдаленном районе и минимум раз в неделю наносит туда визиты; как таящийся преступник, закутавшись шарфом до самого подбородка и глубоко надвинув шляпу на лоб, он крадется к возлюбленной.
– Если меня накроют в таком наряде, – шепчет он, влезая в свой тренировочный костюм, – я пропал! Мне крышка!
Принцесса Тебаб забавляется его страхом; она смеется сипло и от всего сердца. Ради удовольствия видеть, как он трясется, и чтобы вытрясти из него побольше денег, она предвещает ему уже в сотый раз, что придет в театр и завизжит, как дикая кошка, когда он выйдет на сцену.
– Вот увидишь, малышка, – дразнится она. – Правда, я так и сделаю как-нибудь на большой премьере вот хоть на следующей неделе. Надену пестрое шелковое платье, сяду в первый ряд. Вот будет скандал!
И темная барышня возбужденно потирает руки. Потом она требует от него сто пятьдесят марок авансом прежде, чем позволить ему репетировать новое па. Он высоко вознесся – что же, и она стала более требовательной. Теперь она душится дорогими духами, во множестве покупает пестрые шелковые платки, звенящие браслеты и глазированные фрукты, которыми любит лакомиться, доставая их грубыми, ловкими пальцами из больших кульков. Когда она жует, ухмыляется и, довольная, чешет в затылке, она невероятно похожа на большую обезьяну. Хендрик должен платить. И он платит. Ему нравится, что Черная Венера так цинично с ним обращается.
– Ведь я люблю тебя, как в первый день! – говорит он ей. – Я люблю тебя даже больше, чем в первый день. Только когда тебя нет, я по-настоящему понимаю, что ты для меня значишь. Строгие дамы с Тауэнтцинштрассе невыносимо скучны.
– А твоя жена? – выясняет дочь джунглей с мрачным хихиканьем. – А твоя Барбара?
– Ах, она… – выговаривает Хендрик столь же горестно, сколь и презрительно и отворачивает бледное лицо.
Барбара все реже наезжает в Берлин; да и тайный советник почти не показывается в столице, где он прежде по нескольку раз за зиму выступал с докладами и бывал на ответственных встречах. Тайный советник говорит:
– Я теперь не люблю бывать в Берлине. Да, я даже начинаю бояться Берлина. Здесь готовится нечто приводящее меня в ужас – и самое страшное то, что люди, с которыми я общаюсь, словно не замечают опасности. Все будто ослепли. Развлекаются, спорят, принимают себя всерьез; тем временем небо мрачнеет, и никто не замечает близящейся грозы, а она уже совсем надвинулась. Нет, я теперь не люблю бывать в Берлине. Может быть, я его избегаю, чтобы не презирать его?…
И все же он еще раз приезжает; но не для того, чтобы принять участие в ответственной встрече или читать лекции в университете. Нет – для того, чтобы выступить с большой речью о культуре и политике. Название речи: «Угроза варварства»; этой речью тайный советник хочет – в последний раз – предостеречь интеллигенцию от надвигающейся реакции, нагло именующей себя «пробуждением» и «национальной революцией».
Старик в течение полутора часов говорит перед публикой, и она бушует – буря аплодисментов, но и шумный ропот протеста.
Во время своего последнего пребывания в столице буржуазный ученый, чья поездка в СССР вызвала ненависть правых и некоторую подозрительность демократов, ведет беседы со многими своими друзьями, с политическими деятелями, писателями, профессорами. Все эти беседы приводят к резким разногласиям. Друзья спрашивают не без сарказма:
– Куда делась ваша духовная терпимость, господин тайный советник? Где ваши демократические принципы? Мы вас не, узнаем. Вы же рассуждаете как радикальный политикан, а не; как культурный, рассудительный человек. Все культурные люди должны согласиться, что к этим национал-социалистам существует лишь один подход – воспитательный. Мы должны все сделать для того, чтобы укротить этих людей с помощью демократии. Мы должны их привлечь на свою сторону, а не стараться их победить. Мы должны убедить этих молодых людей стать на сторону республики. Впрочем, – добавляет такой социал-демократический или либеральный господин доверительно-приглушенным голосом, пронзая Брукнера проникновенным взглядом, – впрочем, дорогой тайный советник, опасность грозит слева.