— Боже, не дай Нине умереть! Помоги ей сейчас. Сделай так, чтобы переливание прошло успешно и чтобы веритол помог… — Дыхание его было прерывистым. Он поднялся, подошел к алтарю и оперся руками о выступ. Его губы дрожали… — Если она выживет, я покаюсь… во всем… я добровольно пойду в тюрьму… приму любую кару… я не буду защищаться от этих проклятых псов… клянусь Тебе… клянусь во имя ее жизни… я не поеду в советскую зону… — Он обхватил статую святой обеими руками, его тело качнулось вперед так, что Мадонна едва не упала. — …Я останусь здесь и буду ждать, когда они меня арестуют, — стонал Бруммер, — только не дай ей умереть, прошу Тебя, не дай ей умереть…

Вдруг он тихо вскрикнул и схватился за сердце. Повернувшись вокруг своей оси, он упал лицом на пол, увлекая за собой изваяние Мадонны. Статуя глухо стукнула его по спине и развалилась пополам.

Я бросился к нему и перевернул его на спину. Глаза Бруммера были открыты, но я увидел только белки без зрачков. Пахло мятой.

Я выскочил в коридор и позвал красивую ночную медсестру. Она появилась из комнаты дежурной.

— Там господин Бруммер, скорее! — крикнул я. — Он в часовне!

— Что с ним?

— Он в обмороке. Не говорите ему, что его нашел я.

Она недоуменно посмотрела на меня и сняла трубку телефона, стоявшего на ее столе:

— Соедините меня с доктором Шустером, срочно…

9

Они положили его в свободную палату и дали ему таблетку беллергаля. Когда Бруммер пришел в себя, он попросил рюмку коньяка и счет за разбитую Мадонну:

— Купите побольше и покрасивее. Я все оплачу.

Она ему действительно ничего не сказала. Не сказала, кто его нашел. Он спросил, как чувствует себя его жена, и сестра ответила, что та еще жива. Бруммер заплакал, и медсестра дала ему еще одну таблетку беллергаля, после чего, выключив свет, посоветовала дышать спокойно и лежать на спине.

Это была длинная ночь. Я помог симпатичной медсестре навести в часовне порядок. Затем она сварила нам крепкий кофе. Она была очень учтива. Прежде чем уйти, она сказала, что знала одного мужчину, похожего на меня. Он был летчиком. Поляки сбили его над Варшавой в начале войны, в сентябре 1939-го…

Я очень невнимательно слушал рассказ о ее жизни и без всякого интереса смотрел на фото этого летчика, который действительно несколько походил на меня. Я постоянно думал о той странной молитве Юлиуса Бруммера…

…если она выживет, я покаюсь за все… добровольно пойду в тюрьму… приму любую кару…

— Я еще долго переписывалась с его матерью, — рассказывала симпатичная медсестра, — она с самого начала очень хорошо относилась ко мне. В октябре должна была состояться наша свадьба…

…я не буду защищаться от этих проклятых псов… клянусь… клянусь во имя ее жизни…

— Я уже купила подвенечное платье и все такое. Мы хотели поселиться в Гамбурге, в районе Инненальстер. Квартира была с балконом…

…клянусь… клянусь во имя ее жизни… я не поеду в советскую зону…

— Иногда, когда я закрываю глаза, я все еще вижу его лицо. — Сестра отвернулась и смахнула выступившие слезы. — Но уже не так часто. Раньше я видела его постоянно…

В половине четвертого утра Юлиус Бруммер почувствовал себя лучше, позвонил и попросил позвать меня. Я пошел к нему. Он сидел на кровати и, как всегда, жевал:

— Я сожалею, Хольден, что ваша работа началась именно так. Вы устали?

Я покачал головой.

— Что с вами? Почему у вас такое лицо? — Он внимательно изучал меня. — Вы что-то обо мне услышали?

— Услышал, господин Бруммер.

— Что упал в обморок в часовне? Что об этом говорят монашки? Они сплетничают? — Сейчас он защищал свой авторитет, свою честь. А я вспоминал его искаженное лицо у алтаря, его путаные мольбы…

— Никто ничего не говорит, господин Бруммер. Мне сказали, что вы себя плохо почувствовали. Мне… мне надо вам кое-что сообщить…

— Что именно?

— Когда я ждал вас в машине, ко мне подошел один человек…

— И что же?

Я рассказал ему о ночной встрече.

Он сидел не шевелясь. За шторами на окне уже начинался день. Всходящее солнце приобретало розоватый оттенок. Бруммер облизнул языком губы, продолжая жевать резинку. После небольшой паузы он спросил:

— Сегодня во второй половине дня, так?

— Да, в семнадцать часов, съезд с автобана на Дрезден, на Хермсдорфской развязке.

— Вы знаете, где это, Хольден?

— Конечно, — сказал я. И со значением добавил: — В советской зоне.

— В советской зоне, — повторил он.

…клянусь… клянусь во имя ее жизни… я не поеду в советскую зону…

Я уже давно не наблюдал за восходом солнца, и меня удивила скорость, с которой вокруг меня все стало преображаться. Наступил момент, когда занавески окрасились кроваво-красным светом, и силуэт Бруммера на их фоне превратился в жирную ссутулившуюся обезьяну. Золотистые отблески солнца играли на потолке палаты, проникали сквозь щели между шторами.

— Вы еще кому-нибудь об этом рассказывали?

— Нет, господин Бруммер.

Над дверью палаты висело распятие. Он посмотрел на него. Затем направился к окну и раздвинул шторы. Яркий солнечный свет ослепил его. Бруммер раскрыл окно и выглянул в больничный сад. Там было тихо и сыро.

Меня обдало холодным воздухом. Запахло сырой травой. Запела какая-то птичка. Бруммер, прислушиваясь к ее пению, сосредоточенно и долго качал головой.

Дверь отворилась. Вошла симпатичная ночная сестра и серьезно сказала:

— Бог ее простил.

— Она умерла? — резко спросил Бруммер.

— Она будет жить, — ответила сестра и улыбнулась. — Переливание крови помогло. Пульс восстановился. Мы делаем ей только инъекции строфантина.

Прошло секунды три.

— Нет, — сказал Бруммер, разрываясь между страхом и надеждой.

— Это правда!

— Этого не может быть… — Он все еще был во власти страха.

— Это правда, — повторила она. — Меня прислал к вам доктор Шустер. Он не сделал бы этого, если бы не был вполне уверен. Ваша жена будет жить, господин Бруммер. Бог сострадателен.

Прошло секунды три, и вдруг Юлиус Бруммер засмеялся. Он смеялся громоподобно, как доисторическое существо, как гигантское существо, появившееся на свет из каменной пещеры. Он колотил себя по груди кулаками и заливался смехом.

— Она жива! — Он выплюнул жевательную резинку. — Моя любимая жива! — Он хлопнул меня по спине и обнял молодую монахиню, продолжая смеяться.

— Доктор Шустер ждет вас, — сказала монахиня.

Бруммер направился к двери. Когда он проходил мимо меня, он улыбнулся:

— Прилягте на одну из кроватей и прикорните пару часов. А потом надо будет на всякий случай сменить масло в двигателе.

— Сменить масло?

— Нам придется долго ехать по советской зоне, — деловито заметил Юлиус Бруммер. Дверь за ним и за сестрой захлопнулась.

Наконец солнечный свет залил всю палату. В саду запело множество птиц. Я подошел к окну. Дул легкий восточный ветерок. Небо было очень чистым.

Я снял куртку и расстегнул рубашку. Затем я прилег на чужую постель, положив руки за голову.

Значит, она будет жить, а мне придется уйти.

А почему, собственно, я должен уходить?

Маргит умерла. Я ее больше не люблю. Она меня обманула. Меня совершенно не затруднит общаться с женщиной, похожей на нее. Мне абсолютно все равно, это был просто шок от увиденного.

Я остаюсь. Да это просто смешно — потерять работу из-за чужой женщины. Через пару дней все станет для меня привычным. Наоборот, я должен остаться и справиться с этими обстоятельствами. Было бы гораздо хуже — уйти и при этом знать, что она где-то существует.

Вот так, господин комиссар криминальной полиции Кельман, для которого я это пишу, думал я тем самым утром в качестве оправдания того, что остаюсь. Мои мысли были слишком прозрачны? Вы мужчина и поймете, что скрывалось за ними…

10

В этот день стало жарко уже после завтрака. Я это помню совершенно точно, так как во всем, что произошло после, была виновата эта убийственная жара. Воздух над асфальтом дрожал. Когда я ехал на станцию, чтобы сменить масло, металлическая крыша машины была раскалена. Женщины были в белых блузках и шортах или в пестрых платьях. Их руки, ноги и в достаточной степени грудь были оголены. Большинство мужчин шли уже в одних рубашках. На асфальте в некоторых местах еще виднелись лужи от ночного дождя, от них шел пар.