— И кто же этот человек?

— Герберт Швертфегер, — спокойно ответил Лофтинг.

— Герберт Швертфегер… — у меня перехватило дыхание. — Да, я помню его… Бруммер рассказывал Швертфегеру, что ему угрожает мужчина, похожий на меня.

— Когда?

— Когда Швертфегер посещал его в Баден-Бадене! За два дня до его смерти…

Лофтинг кивнул.

— Я об этом догадывался. Однажды Швертфегера осенила хорошая идея. В свое время он подвергся шантажу со стороны Бруммера. Потом — поневоле — он стал его союзником. Но на самом деле он его ненавидел как чуму и хотел от него освободиться. Увидев документы, которые были у Бруммера, он понял, что не мог и дальше рассчитывать на свободу. Но если он бы его убил, все подозрения пали бы на него. И поэтому он поймал момент.

Наступила долгая тишина. В этот день шел дождь. Капли стучали по подоконнику, быстро и монотонно.

— Я сразу же выписал ордер на арест. Но Швертфегера уже предупредили. Полицейский, который шел его арестовывать, опоздал.

— Кто его предупредил?

— У господина Швертфегера много друзей, — сказал Лофтинг смиренно, — друзей того времени. Один из таких друзей его и предупредил.

— Значит, этот друг должен сидеть напротив вас.

— Я надеюсь, господин Хольден. Верховная прокуратура уже готова начать следствие. Что же касается ареста, то кто виноват в том, что господину Швертфегеру удалось улететь в Египет?

— В Египет!

— Вчера его видели в Каире. Мы потребовали его выдачи.

— Но выдадут ли его?

Он встал, опираясь на сухощавые руки:

— Я хочу на это надеяться. Однажды и господина Швертфегера постигнет его участь, как постигает она всех. Правда, мне, вероятно, уже не придется здесь сидеть и допрашивать господина Швертфегера.

— Почему?

— Я болен. Мне настоятельно рекомендовали уйти на пенсию. Через два месяца я покидаю службу, и это для меня будет очень нелегко. Ну, а завтра вы прочтете во всех газетах, что вас освободили. — Он встал, вынужденно улыбнулся и протянул мне руку. — Я не вижу оснований извиняться за то, что вас так долго держал под арестом, — вы на моем месте поступили бы точно так же.

— Определенно, — я пожал его сухощавую прохладную руку. Я пожал ее, но ответного пожатия не почувствовал, его рука оставалась безвольной.

— Между прочим, — сказал он, — я звонил фрау Бруммер. Она очень счастлива. Я дал ей понять, что завтра утром соберется много журналистов, когда вас будут выпускать. Поэтому, я думаю, для нашего общего блага будет лучше, если фрау Бруммер вас не встретит.

— Разумеется.

— Она это понимает и просит вас после вашего освобождения подъехать к Рейну. Она будет вас там ждать на теплоходе… Вы знаете где. Почему вы так на меня смотрите, господин Хольден?

— Я… я все еще совершенно сбит с толку, простите меня. А теперь я еще буду постоянно думать о том, что вы уходите на пенсию. И что станет со Швертфегером. И со всеми остальными.

— Да, что все-таки станет с ними со всеми?

— Вы всегда говорили, что в итоге побеждает справедливость.

Лофтинг отвернулся в сторону, словно чего-то устыдился и захотел спрятать лицо:

— Ах, справедливость, — тихо сказал следователь.

7

На следующий день также лил дождь.

У ворот следственной тюрьмы топтались репортеры, они фотографировали и задавали вопросы, но я отвечал очень коротко. Потом я сел в ожидающее меня такси и поехал к Рейну. Листья на деревьях аллей уже цвели разноцветными красками, пахло дымом. Белый кораблик-ресторан легко покачивался на мягких волнах. Такси остановилось, я расплатился с шофером и увидел припаркованный на обочине «Кадиллак».

По пустой палубе я прошел на стеклянную террасу. Нина была единственным посетителем. Она сидела за столиком, накрытым на две персоны. В вазе стояли цветы, а рядом с вазой лежал перевязанный пакет. Когда я вошел на веранду, Нина встала. На ней был черно-белый костюм и ботинки из черной крокодиловой кожи. Маленькую черную шляпку она сняла. Волосы у нее теперь были коротко подстрижены, как у мальчишки. Она была очень бледна, под глазами лежали тени — она много плакала. Она выглядела утомленной и обессиленной, как после долгой болезни. Мы встретились в середине террасы и обнялись. Я ее поцеловал, чувствуя пол, качающийся под нами, и слыша шум дождя, стучащего по крыше.

Мы сели рядом за столик, держась за руки, и я тоже себя чувствовал обессиленным и бесконечно утомленным. В конце помещения висело зеркало. Мы оба в нем отражались. Мы выглядели бледными, невыспавшимися, совсем без сил. Старый кок с седыми волосами и седыми бакенбардами кивнул нам и весело засмеялся:

— Утро, утро наконец настало, а? Так что действуйте! Дама уже заказала большой завтрак!

Он исчез. Нина взглянула на меня:

— Я подумала, что ты, может быть, очень голоден.

Мои тело было как из свинца, голова болела, перед глазами мелькали черные точки. Моя рука легла на руку Нины, и я почувствовал умиротворение, но не радость — нет, радости не было.

— Ты очень голоден?

— Да, — сказал я, — да. — Я думал, как долго все это длилось, как долго, и слушал барабанную дробь дождя и скрип пола под нами.

— Ты тоже поверила, что это сделал я?

— Никогда, — сказала она. — Нет. — Она подвинула маленький пакет, лежащий на столике. — Здесь мои письма. Я тебе писала, каждый день. Ты все прочтешь. В них написано, как я тебя люблю.

— А в них написано, что ты не веришь этому?

— Да, написано. Да, Роберт, да, — сказала она чуть громче, и я почувствовал, что она солгала. — Почему ты на меня так смотришь?

— Ты же поверила, Нина. Ты же поверила.

Она стиснула губы. И вдруг она кивнула и прозвенел ее голос:

— Я поверила… не читай письма, Роберт, выброси их… я же тебе и в письмах лгала… да, я поверила, что ты это сделал… но я сомневалась. Я могла еще понять, когда мужчина убивает из ревности жену… но спланированное, продуманное убийство… Роберт, я вдруг стала тебя так бояться… я… я бы никогда не смогла жить с тобой, если бы это сделал ты.

— Ты все еще боишься меня?

Она опустила голову, но глаза ее не могли лгать.

Я сказал:

— Я уже смирился с тем, что меня приговорят. Я думал, что легче быть приговоренным, чем освободиться и жить с тобой. Я чувствовал себя таким виноватым… страшно виноватым… даже моя любовь не могла меня в этом разубедить.

— С любовью ничего нельзя сделать, — сказала она. — Совсем ничего.

У меня вдруг начали дрожать руки, как при тяжелом приступе лихорадки, я прижал ее к себе и сжал кулаки, но дрожь не унималась.

— Все пройдет, — сказала Нина. — Мы об этом забудем. Ты этого не сделал. Это самое важное.

Я смотрел на свои руки, пытаясь их успокоить, но мне это не удалось, и я подумал: а забудем ли мы об этом? И пройдет ли все когда-нибудь? И действительно ли самое важное — это то, что я этого не сделал? И будет ли все так, как раньше? И может ли быть так, как раньше?

— Мы поженимся, — сказала Нина. — Мы уедем в другой город. В другую страну. Тебе нужно успокоиться. Тебе нужно время. И мне. Мы не будем спешить. У нас теперь — все время вселенной.

Руки у меня все еще дрожали.

— Нервы… это всего лишь нервы… скоро все пройдет…

— Конечно, — сказала она, — конечно. — Она погладила мои дрожащие руки и улыбнулась. — Вот видишь, ты уже успокоился. Тебе будет совсем хорошо, когда ты выпьешь горячего кофе.

— Да, — сказал я, — после горячего кофе мне становится лучше. — И мы теснее прижались друг к другу и смотрели на сильный дождь, падающий в серый речной поток. Кораблик мягко качался, мы слышали, как внизу под нами старый кок возился в своем камбузе. Уже запахло кофе и яичницей со свиным салом. Над кораблем, крича, кружились чайки. Нина прижалась ко мне еще сильнее. Я ощутил щекой ее волосы. Дождь все усиливался.

— Как ты себя чувствуешь, любимый?

— Жалким, — сказал я, — очень жалким.

— Это пройдет. Все пройдет.