Особенно разыгрался Василий Иванович Челнавский в то время, когда Николай, по своей апатии, говорят и по запою, стал вести уединённую жизнь, редко показывался и просителям, и доступ к нему для всех был крайне затруднителен. Тут Челнавский по всей своей воле и без всякого стеснения орудовал именем архиерея по всем частям, как только было ему выгодно. Купля и продажа всего, что должно было доходить до архиерея и исходить от него, давали ему огромные барыши.
Ректор Платон сам рассказывал в семинарии, что и он даже вынужден был дать взятку Челнавскому. Никак не мог Платон дождаться исхода какого-то представления по семинарии у владыки. Доступа к нему не было; никого не принимал. Но как-то послал Челнавскому золотой, и дело вышло на другой же день.
Вот какую силу составлял малограмотный Васька Челнавский, как его стали звать либералы в духовенстве!..
Весьма привольно и хлебно жилось при епископе Николае и всей его свите архиерейской, особенно ключарю Никифору Телятинскому и протодиакону Савушке.
Хлебно было этой свите, и всегда, в обыденное время, от служб архиерейских, с посвящением разных ставленников, с которых, как с жертвенных овец, все певчие, иподиаконы и протодиакон, беспощадно и с назойливостью, и дерзостью, набирали много денег, не стесняясь у иных бедняков, забитых и запуганных, отбивать и последние гроши.
Но особенно разливанное море наступало для этой камарильи тогда, когда наступало время поездок архиерейских по епархии.
Николай имел обыкновение и любил разъезжать по епархии грузно и заживаться там подолгу, со всей многочисленной свитой, которую составляли: ключарь, протодиакон, три иподиакона, весь в полном составе архиерейский хор певчих в 25–30 человек, два или три келейника, кучер и форейтор, иногда приспособлялся и письмоводитель.
Ехал он обыкновенно с ключарём в своём дорожном фургоне, в котором помещались большие запасы провизии, закусок и вин; фургон везли двенадцать обывательских лошадей. Впереди мчались на тройке становой с благочинным, как глашатаи, и заставляли бить в набат на тощих колоколах убогих сельских колоколен, везде, где подобало проезжать владыке.
Позади, отстав на большое расстояние от владыки, тянулись огромная свита и множество повозок, битком набитых живой и неживой поклажей, ядущей и съедомой, – разной архиерейской челядью и разной её принадлежностью.
Кладь давала о себе знать гоготаньем, шумом, гамом, визжанием и пением на разные лады всяких нецензурных песен. Всем было весело до опьянения.
Всю эту жадную орду бедное духовенство везде должно было принимать, кормить и поить допьяна, и одарять деньгами, разными вещами, по требованию, терпя при этом тьму беспокойств, забот и хлопот, неблагодарностей и даже обид, особенно от пьяниц…
Из всей этой орды более всех тревожил духовенство протодиакон Савушка.
Это был человек огромного роста и телесной силы, – истый библейский Голиаф, имел сильный громовой голос, выпивал по четверти водки в день и не пьянел; во хмелю был беспокойный и надоедливый до крайности. Пугались малые ребята, и при виде его от страха плакали, ребята же побольше убегали от него, как от страшилища.
В службе с архиереем он всех поражал и удивлял своим голосом, – в этом одном и состояло всё его достоинство, и за это одно епископ Николай всё ему прощал и был к нему всегда милостив.
Попал сей Голиаф, неучёный и малограмотный, из сельских пономарей в протодиаконы случайно. Какой-то из прежних архиереев – Афанасий или Евгений, проезжая по своим надобностям по Елатомскому уезду, заметил большого роста мужика, пашущего на тощей лошадёнке, которую он понукал необыкновенно сильным голосом. Архиерей обратил внимание и узнал в этом мужике пономаря Савелия и впоследствии вызвал его в Тамбов, где долго обрабатывали его неотёсанность, чтобы быть ему приличным протодиаконом.
Если бы к этому Савушке дано было вовремя хоть маленькое образование и воспитание, и открыть приход подальше, то он одним голосом своим, при богатырских силах и атлетическом сложении и росте, составил бы себе славную карьеру, как редкий феномен природы.
А между тем судьба-мачеха сурово втиснула эту широкую натуру в тесную рамку сельского пономаря, и только случайность выдвинула его на пост тамбовского протодиакона, чтобы потрясать громовым голосом своды храмов при архиерейском служении и оглушать всех, приходивших в храм.
Мать моя рассказывала, что она перенесла от Савушки, когда он, в одну из поездок архиерейских, остановился в нашем доме ночевать. Чтобы задобрить его, она угостила этого монстра изобильно и чаем, и водкой, и всяким кушаньем. По-видимому, он был доволен и лёг спать. Но среди ночи встал, поднял всех на ноги и стал требовать водки. Мать ему водки не дала. Тогда он стал шуметь, грозил, молил Христа ради принести хотя бы осьмушку целебного пития, детей перепугал так, что они разбежались по разным закоулкам, и только крутые меры и угрозы жаловаться архиерею, которого он страшно боялся, могли усмирить его.
Денег по епархии Савушка собирал много; он назойливо требовал их у всех, с кого только можно было взять.
Хотя я и лично хорошо знал его, но отчество и фамилии доселе не знаю. Его все звали в глаза отец-протодиакон, за глаза – Савушка. И нигде не слышалось полного его имени-отчества с фамилией, и никто этого не считал нужным и знать. Все знали только Савушку, и ходили смотреть на Савушку, как на диво-дивное.
Савушка возбуждал внимание к себе и в Петербурге, куда брал его с собой Николай, в годовое присутствие в Синоде, и много привлекал народа на архиерейскую службу Николая.
В поездках своих по епархии епископ Николай останавливался большей частью у помещиков и проживал иногда, для отдыха, у них помногу дней, особенно у гостеприимных и ласковых помещиц, свита же, во время его продолжительных отдыхов, проживала на свободе, без дела, по сёлам или монастырям, объедала и опивала духовенство беспощадно.
Сам Николай был бессребреник. Но кругом его все были поголовно взяточники, особенно заражён был сребролюбием ключарь Никифор Иванович Телятинский. Он был у архиерея в поездках самый близкий его сподручник; всем заведовал и распоряжался, всё свидетельствовал, осматривал и высматривал, – был, одним словом, око архиерейское. Но око это было хищническое, высматривавшее, где что плохо лежит.
Бывало так: войдёт архиерей и за ним ключарь в какую-либо церковь для осмотра. Архиерей идёт в алтарь, ему поют, он молится, прикладывается к престолу, посмотрит антиминс и идёт назад, благословлять народ. А тем временем, под шумок и под громким пением, ключарь уже орудует около церковного старосты, у денежного ящика, проверяя приходно-расходные книги и считая наличную церковную сумму.
Поверка и счёт, конечно, были только для блезиру, фиктивные. Да и поверять и счёт соображать ключарь способен не был и не умел, как человек малограмотный, старинного образования.
Он поступал тут очень просто – без затей: перелистывал только книги, и, доходя до места, где для него вложены были деньги, охотно брал их в карман и со словом “верно, все” складывал книги, отдавая старосте.
Счёт же наличной суммы производил так: кучу высыпанных из ящиков денег он начинал своей жирной рукой, с видимой нежностью и мягкостью, поглаживать и расширять, отодвигая в сторону монеты ценные – золотые и целковые, и достаточное количество их преспокойно забирал рукой и клал в карман, за то уж и расхвалит за исправность и образцовый порядок, и старосту, и настоятеля.
Так обирал каждую церковь: брал и добровольную жертву, брал и своевольную.
Отец мой Егор Матвеевич рассказывал такой случай: был в одной из церквей его благочиния старостой один честный и богобоязненный крестьянин. На должности своей был он человеком новым – по первому ещё выбору; следовательно, был неопытен, не оголтелый. Ему и пришлось, в одну из заездок архиерея в церковь, увидеть в первый раз оригинальный счёт церковных денег, производимый ключарём Телятинским. Староста при этом до того растерялся и перепугался, что совершенно безучастно, как автомат, смотрел на ключарские проделки. А ключарь, пользуясь перепугом и замешательством старосты, преспокойно просеял из его кучи все ценные монеты.