Судя по этой деловой записке — требуется только личная инициатива и желание, и русская земля будет принадлежать русским людям, а не явившимся неизвестно откуда жуликам.

9. Вопрос о социальной важности формирования языческой общины упирается в вопрос роли язычества в истории России, русского народа. Развитие язычества было прервано в то время, когда политически развился Грозовой миф. В результате, язычество застыло в наших общественных отношениях на века.

О «Грозовом мифе» все сказано выше. Заложенная в него идея вины народа не была принята славянскими племенами. Исторически, религия Перуна утвердилась не в Древней Руси, а в княжестве Литовском. Обозленный неудачей Владимир скинул своего Перуна в Днепр и принял другую религию вины — христианство.

Государственное язычество забылось, но форма отношений власти и народа, заданная Грозовым мифом закрепилась на тысячу лет. Власть все века понимала народ обязанным ей данником, с которым можно делать что угодно. Народ — презирал за это власть. Грозовой миф застыл в общественных отношениях на века.

Выход из этого политического тупика видится один: осознание язычества на государственном уровне. Признание, что христианство — антисистема, по сути лишь консервант этого мифа, и преодоление мифа — покаянием государства перед народом, официальным отказом от христианства, а затем и от Грозового мифа. Таким образом, идея, что государство — господин, а народ — данник, должна быть изжита и должна быть отринута и государством, и народом. Народ и государство должны быть партнерами. Пример, образ такого партнерства это Минин и Пожарский. В них мы видим прообраз единства Перуна и Велеса. В этом единстве заключена вечная сила России. Из этой силы исходил Святослав, скрепляя договор с Византией именами Перуна и Велеса. Из этой идеи нужно исходить и через тысячу лет после Святослава. Иначе — политический конец России. Четвертому Риму не быть. Религия вины более не катит.

Но это уровень государства. Государству нужно мучительно умереть в своей прошлой форме и возродиться в новой. В действительности же мы видим, что совершаются революции и перевороты, государство меняет название, но в своей сердцевине остается прежним. Надеяться, что государство само без, правильной народной помощи, сумеет выйти из своего тысячелетнего конфликта с народом — пока не приходится.

Без здорового народа не может быть здорового государства. Но тогда, как народ? Мы понимаем и видим, что здоровый народ должен быть способен самостоятельно решать: что нравственно, а что нет; как жить можно, а как нельзя. Запреты и обязанности народ должен сам возложить на себя, помимо государства. Государство должно лишь закреплять законодательно те правила жизни, к которым сошелся народ, а не навязывать свои чудные законы, олигархов корысти ради.

Законы бытия народа неизбежно хранятся и вытекают из языческой веры. Ибо кто заповедовал нормы жизни для народа? Конечно наши боги — предки. Раз так, значит язычество — это институт родового права. Поэтому язычество говорит о Нравственном Законе, действующем и в Природе, и в обществе.

Нравственный Закон и родовое право могут сохраняться лишь языческими общинами, организациями. Среди атомизированных, морально изолированных друг от друга людей, сохранение родового права не возможно.

Язычники могут благотворно поддержать весь наш народ, только демонстрируя свой внутренний Закон жизни. Этот закон с неизбежностью оказывается родовым и нравственным Законом. Государство сплотить и защитить русский народ, очевидно, не в силах.

Поэтому, историческая миссия язычества видится в том, чтобы вернуть народу общинность и родовую законность. И тут встает вопрос: выполняем ли мы — язычники эту функцию сегодня? Да, государство против нас. Но разве это причина существенна, разве государство в силах противопоставить что либо действительной воле народа?

Я с трепетом в душе вынужден признать, что сегодня мы не сумели структурировать движение и возложенной на нас миссии не выполняем. Сегодня наши общины и собрания более похожи на тусовки толкиенистов. Это прекрасные люди, которые прожили молодость в романтических грезах, и почти все разошлись ныне. Они писали книги, шили плащи, делали мечи, ездили на обряды в леса. От них осталась сказки: «семь бессмертных конунгов», «Дом Дракона», «Черная книга Арды»… Но что в этом толку, если эти сказки более никого не зажигают? Их начало приходится, условно, на 1980 год. Конец, условно, на 2000 год. За это время, из мутного брожения молодых умов явились лидеры с ясным и цельным суждением. За ними вышли последователи. Но интерференция множества их устремлений и мыслей потеряла первоначальную чистоту. Краски движения померкли. И люди разошлись, увидев потерю смысла.

Если через 10 лет мы, язычники, будем существовать в количестве не меньшем, чем сегодня, то мы превзойдем толкиенистов в жизнеспособности. Но это вовсе не будет означать, что мы выполняем свое предназначение. Может быть, его выполнят наши дети? Мы учим детей языческой вере. Но смогут ли они сделать больше, чем мы? Пойдут ли дальше, или чей-то внук через пятьдесят лет скажут: Мой дедушка был язычник. Он мог очень многое. Но у нас быть таким как он, уже не получится.

Нам слишком хорошо знаком такой ответ. Мы все сегодня говорим так же. Для нас образцом жизнестойкости оказывается девятнадцатый век. В детей нужно верить, но перекладывать на них то, что возложено на нас сегодня — нельзя.

Наше назначение сегодня — это утвердить новую (жизнеспособную старую) форму общественных отношений, при котором рядовой человек будет иметь чувство локтя. Будет знать, что за него встанут десятеро, если потребуется. Это означает — иметь сильную общину. Это означает, что общины из сегодняшних клубов общения должны превратиться в производственные и хозяйственные организации с собственностью и денежным оборотом. Или параллельно с общинами — клубами должны появиться такие производственные общины. Потому как из одного другое пока никак не вытекает.

Как-то раз я привел одного владельца земли на собрание язычников — он горел желанием организовать на своей земле «языческий монастырь». Послушав и посмотрев, он ясно сказал мне: «это тусовщики, с ними ничего нельзя сделать». Иначе говоря, такие, как мы — язычники есть сегодня (на 2006 год), мы не выполняем нашей стратегической задачи спасения русского народа.

Тогда где же те люди, которые сумеют поставить язычество на более серьезный уровень? Наверное, они иначе должны мыслить и подходить к вопросу, чем мы сегодня. Наверное, должны иметь иные идеалы и установки. Может быть, в этом вопросе практичный Питер со своей «поморской верой» пойдет дальше, чем ортодоксальные язычники Москвы. Может быть, это будут анастасийцы, которые подхватят традиционное язычество вследствие бедноты учения Мегре. Иначе говоря, учение выскажут и привнесут одни, а внедрят в свою практику — другие. Как бы то ни было, должны появиться люди, которые сделают следующий практический шаг, — тот, на который именно сегодняшние язычники пока не способны.

Это не самобичевание. Это факт. Жизненно важное начало в эту жизнь мы — язычники приносим. Но до логического конца довести наше дело пока оказываемся не в силах. Слово «волхвов» принимается людьми, но пока это слово не двигает миром, не стало «материальной силой».

Стоит вспомнить о том, как строились старообрядческие скиты. В каких трудных условиях люди начинали жить, во имя веры и идеи, которая их вела! Все было против них, но они держались. С этим может быть сравним только энтузиазм первых лет советской власти, — первой пятилетки. Конечно, пассионарость старообрядцев ушла на борьбу со стихией и государством. В чем-то она оказалась потраченной напрасно — это по нашим сегодняшним меркам. Суть не в этом. Суть в том, что они были способны ради веры на подвиг и жертву, на которую мы сегодня, кажется, не способны в такой степени. Если пассионарность измеряет время жизни общины или религиозного согласия, то либо наша — языческая пассионарность еще не разгорелась, либо нас ждет участь толкиенистов — бледно просияв, сойти со сцены, оказавшись бесполезными для своего народа. Тогда волхвы утратят свою силу, и русскую землю заберут иные народы.