Приободрившись, Казанова выпрямился, поправил парик. Поглядим, умеет ли этот надутый чурбан улыбаться. Сейчас лишь улыбкой можно загладить промах. Браво, Пестрый! Не только останется цел и невредим, но еще и брюхо набьет. А он? Через несколько дней в Гданьске закатит пир, напоит всех, кто ни подвернется, и напьется сам.

Если то была улыбка, она ничем не отличалась от волчьего оскала. Посол, крепко упершись в пол террасы ногами, ждал, пока денщик застегнет на нем шубу, и даже не повернул головы.

— Астафьев не Астафьев. Тот, кто вас сюда прислал, пальцем сделан, если не выразиться сильнее.

Желудок подскочил к горлу: неужто все пропало?

— Что эти свиные рыла воображают? Думают, Репнин — кто? Слабак, которого надо учить, как шворить шлюх? Это ведь, кажется, ваша специальность…

Бульдог, чистый бульдог, вон и пена в уголках рта. Джакомо, даже если б захотел что-нибудь сказать, не смог бы, а если бы смог — не нашел подходящих слов.

— Пустые хлопоты. А что и как делать в Польше, я знаю сам. Не нуждаюсь в их говенных подсказках. Если Репнин пожелает кого-нибудь здесь умыкнуть — короля, ксендза или другого шута, — он и один управится. Так им и передайте, этим своим умникам. Мне никто и ничто не указ. А таких помощничков, как вы, пускай женам своим нанимают.

И все-таки тем не менее что-нибудь, какие-нибудь слова, последняя попытка, страх.

— И все же, мне кажется, случай…

Его не удостоили ни взглядом, ни жестом; только еще больше побагровел жирный загривок.

— Убирайся, пока я добрый.

— Я…

— Вон!

Вот и все рухнуло. Напрягая последние силы, Джакомо сдерживал шаг; напрягая слабеющий разум, выбирал путь: залы, коридоры, раскосые слуги, двери. Перевел дух только на лестнице посольства. Спрятавшись за мраморную колонну, жадно, как после быстрого бега, хватал ртом воздух. Медленно осознавал размеры катастрофы. Номер не удался. Счастье ему изменило. Тысяча чертей, он проиграл! Легко они его из рук не выпустят. Но кто они? Теперь и это уже трудно понять.

Все расплывчато, неясно, полно загадок. Этот толстяк высмеял полковника Астафьева. Кто же из них важнее? И что им на самом деле от него нужно? Прижался пылающим лбом к холодному мрамору. Вот же невезенье… Надо идти. И вдруг увидел Пестрого, который, как всегда довольный собой, с кровавым куском мяса в зубах трусил к спасительной калитке в ограде. Хоть этому повезло! Но не в последний ли раз? Неужто, черт побери, на свете нет ничего, кроме подлости, жестокости и несправедливости?

Размышления Казановы прервали какие-то крики. Погоня? Нащупав рукоятку шпаги, машинально взятой в дверях у ординарца, Джакомо осторожно выглянул из-за колонны. На лестнице дрались. Мужчина в лисьей шубе до пят пытался схватить за шиворот двух неказистых фертиков в облезлых волчьих шубейках. Стычка была жаркой, но непродолжительной. Лис вцепился волкам в загривки, притянул к себе.

— Я вам покажу, мерзавцы. Отобью охоту строчить доносы.

По ступеням покатились бесформенные мохнатые шапки, сверкнули бритые черепа, не по своей воле летящие навстречу друг другу, чтобы с размаху столкнуться. Глухой удар, пронзительный визг. Лису этого показалось мало, он стал ногой трепать волчьи шубы; их обладатели, схватившись за головы, неуклюже пустились наутек.

— Предатели!

Победитель демонстративно отряхнул руки и погрозил вслед беглецам кулаком. В этой позе, с воздетой вверх рукой, в развевающихся лисьих шкурах, он был очень красив. Красив и благороден. Укол зависти не улучшил Казанове настроения. Полубог, отделавший у входа в российское посольство доносчиков, мог и с ним так обойтись. Вот было бы шуму — на весь город. А позору — на всю Европу. Нет, он все-таки спятил, иначе бы не рискнул явиться сюда среди бела дня.

Когда врагов и след простыл, мужчина в лисьей шубе повернулся и с довольным видом направился к дверям посольства. Только теперь Казанова сумел его разглядеть, и кровь ударила в виски. Это лицо — красивое и жестокое, эти усищи, свисающие по краям подбородка… Браницкий, граф Браницкий, неверный любовник Бинетти и его удачливый соперник, добившийся благосклонности Катай. Кошмар! По лестнице поднимался благородный красавец, которого он должен ненавидеть.

Такое выдержать было свыше человеческих сил. Потеряв голову от ярости и унижения, Джакомо бросился бежать, сам не зная, да и не желая знать куда.

Опомнился Казанова возле какой-то темной ограды. От холода и волнения его трясло. Башмаки промокли насквозь. Того и гляди, пропитавшиеся грязью подошвы отвалятся и придется шагать босиком. Куда? Куда угодно, лишь бы подальше от этой мрачной стены. Где он? Видимо, недалеко от посольства. Улица резко сворачивала вниз. К реке, подумал Джакомо, к реке, которая его спасет. Но далеко не ушел.

Ворота были приоткрыты, будка привратника пуста. В глубине двора виднелись какие-то убогие строения, вкривь и вкось прилепившиеся друг к другу сарайчики с решетками. Джакомо не успел даже задуматься, что бы это могло быть, как на него обрушился каскад звуков: вой, лай, почти человеческие рыдания, и он сразу понял, куда попал. Это была тюрьма, собачья тюрьма, состоящая исключительно из камер смертников, ждущих, когда с ними пожелает расправиться жирный палач в генеральском мундире.

Протискиваясь в узкую щель между створками ворот, Казанова сам не знал, зачем он это делает, но, когда в оглушительном хоре собачьих голосов различил, как ему почудилось, исполненный надежды лай Пестрого, отбросил колебания. Это будет местью его гонителям, а может, даже искуплением грехов, которыми эти скоты заставили его обременить совесть, всякий же добрый поступок заслуживает награды — быстроногого жеребца, дружеской поддержки, удачи на границе. Ведь Бог видит все, не только его грехи и падения.

Собаки, почуяв близость спасения, совсем обезумели, а его застывшие от холода руки никак не могли справиться с железным засовом. Проклятый холодище. Ничего у него не выйдет. Придется еще раз обмануть чьи-то ожидания. Где Пестрый, не может, что ли, протиснуться вперед? У самой решетки, ощерив зубы, метался огромный волкодав. Он еще не ослабел от голода, в нем еще не убили инстинкта борьбы. Надо что-то придумать. Будь под рукой тяжелый предмет… Господи, он не выдержит взгляда этого волкодава? Ударил рукояткой шпаги раз, другой. Засов как будто поддался, но самую малость — дверца не открылась. Собаки на мгновенье притихли, а когда опять подняли лай, в нем послышалась какая-то новая, угрожающая нота. Джакомо обернулся: у ворот все спокойно. Никого. Ударил еще раз. Собаки, не переставая лаять, попятились. Даже волкодав отступил от решетки, замер в глубине, ощетинившись и обнажив клыки. Испугались шпаги?

Опасность Казанова скорее ощутил, чем услышал. Заученным движением уклонился влево, но удар последовал именно с этой стороны. Если бы не острие шпаги, по которому скользнул штык, ему был бы конец. Но не успел он обрадоваться, как на него навалилась громадная туша в провонявшей махоркой шинели. Собаки взвыли, но и ему уже хотелось выть. Как они смеют! Он не позволит! Напрягая все силы, попытался перевернуться, вцепиться в нападающего, удержать — второй раз тот не промахнется, это было ясно. Лица человека в шинели Джакомо не видел, только чувствовал цепкие пальцы на шее и тяжесть могучего тела. Конец шпаг застрял между прутьями решетки. Джакомо выбросил назад свободную руку, схватил что-то, стиснул: шапка. Еще раз… волосы; теперь если этот негодяй уйдет, то лишь оставив у него в руке окровавленный скальп. Однако противник припирал его к решетке, норовя одновременно повернуть ружье. Решил, что штык ему больше не понадобится. Ударит прикладом, чтобы превратить его голову в бесформенное месиво. Почему? За что? Какой кровожадный дьявол на него напал? Господи, да ведь не задумавшись бросит его на съедение псам? Тем самым псам, которых он… четвероногим братьям, товарищам по страданиям и несчастьям. Разве его не преследуют, как их, не держат в клетке, не приговорили к смерти общие враги? И разве у него нет зубов и когтей?