Где папа?

Я кладу книгу на прикроватную тумбочку.

— Натаниэль, папа сегодня ночевать не придет.

«Он больше никогда не придет домой», — думаю я.

Сын хмурится. Он пока еще не знает, как спросить «почему», но именно это его заботит. Неужели он думает, что именно в нем причина, по которой Калеб не живет дома? Может быть, ему пригрозили: если сознаешься — пожалеешь?

Я сжимаю его ладошки в своих, чтобы не перебивал, и пытаюсь объяснить мягко, как умею:

— Сейчас папа не может жить с нами.

Натаниэль вырывает руки и скручивает пальчики вверх и внутрь. Я хочу.

Господи, я тоже! Натаниэль сердится и отворачивается от меня.

— То, что сделал папа, плохо, — запинаясь, произношу я.

При этих словах Натаниэль взвивается вверх и неистово качает головой.

Это я уже видела. Если один из родителей насилует ребенка, последнему обычно говорят, что это проявление любви. Но Натаниэль продолжает качать головой так сильно, что волосы летают из стороны в сторону.

— Натаниэль, прекрати. Пожалуйста, перестань!

Он успокаивается и смотрит с крайним изумлением, как будто совершенно меня не понимает.

Поэтому я произношу эти слова вслух. Я должна услышать правду. Я должна получить подтверждение из уст собственного сына.

— Папа тебя обижал? — шепотом задаю я самый важный вопрос. Доктор Робишо не спросила бы и мне не позволила.

Натаниэль заливается слезами и прячется под одеялом. Он не вылезает оттуда, даже когда я шепчу извинения.

Все в номере мотеля цвета мокрого мха — вытертый ковер, раковина, пожелтевшее покрывало на кровати. Калеб включает отопление и радио. Снимает туфли и аккуратно ставит их у двери.

Это не дом, это и жильем с трудом можно назвать. Интересно, а кто те остальные люди, которые живут в таких комнатушках в Сако? Неужели они, как и он, находятся в подвешенном состоянии?

Он и не представлял, что сможет провести тут хотя бы одну ночь. С другой стороны, он понимал, что будет жить здесь вечность, если это хоть как-то поможет его сыну. Он всем бы пожертвовал ради Натаниэля. Даже, как видите, самим собой.

Калеб опускается на край кровати. Берет телефон, но понимает, что позвонить некому. Но он несколько минут прижимает трубку к уху, пока не слышит голос телефонистки, которая напоминает: как бы там ни сложилось, на другом конце провода обязательно кто-то слушает.

Ничего не поделаешь: Патрик не мог начать день без шоколадного круассана. Коллеги-полицейские часто подсмеивались над его постоянством: «Пончики для тебе уже слишком просты, да, Дюшарм?» Патрик отмахивался, готовый терпеть насмешки, пока секретарь полиции, которая заказывает выпечку, помнит о его персональных пристрастиях. Но сегодня утром, когда он вошел в столовую, чтобы забрать свой завтрак и налить кофе, круассана на подносе не оказалось.

— Ой, перестаньте! — обращается он к стоящему рядом коллеге. — Вы, ребята, идиоты? Опять спрятали его в женском туалете?

— Лейтенант, клянемся, мы его и пальцем не тронули!

Патрик со вздохом отправляется к письменному столу, где Мона проверяет свою электронную почту.

— Где мой круассан?

Она пожимает плечами:

— Я подала заявку, как всегда. Какие ко мне вопросы?

Патрик начинает обходить полицейский участок, осматривая столы других детективов и комнату, где отдыхают патрульные после дежурства. В коридоре он встречает начальство.

— Патрик, есть секунда?

— Не сейчас.

— У меня дело для тебя.

— Можете оставить его на столе.

Начальник участка ухмыляется.

— Вот бы ты так думал о работе, как о своих чертовых пончиках!

— Круассанах! — в спину ему кричит Патрик. — Это не одно и то же.

Рядом со скучающим дежурным он обнаруживает «преступника»: паренька, который похож на ребенка, надевшего отцовскую форму. Каштановые волосы, сияющие глаза, на подбородке шоколад.

— Кто ты такой, черт возьми? — спрашивает Патрик.

— Офицер Орлеанс.

Дежурный прижимает руку к своему объемному животу:

— А детектива, который сейчас оторвет тебе голову, зовут лейтенант Дюшарм.

— Фрэнк, почему он съел мой завтрак?

Полицейский постарше пожимает плечами:

— Потому что он работает первый день…

— Шесть часов! — гордо поправляет паренек.

Фрэнк закатывает глаза:

— Он не знал.

— Зато знал ты!

— Да, но если бы я его предупредил, то пропустил бы это развлечение.

Новенький протягивает остатки круассана — знак примирения.

— Я… простите меня, лейтенант.

Патрик кивает, но задумывается: а не наведаться ли к холодильнику, не забрать ли обед, который заботливо завернула этому юнцу мамочка?

— Чтобы подобное больше не повторялось!

Ужасное начало дня — он рассчитывал на комбинацию кофеина в шоколаде и кофе, чтобы с головой окунуться в новый день. К десяти часам — и к бабке не ходи! — у него будет раскалываться голова. Патрик возвращается на рабочее место и прослушивает автоответчик — три сообщения. Единственное, которое его по-настоящему волнует, — от Нины. «Перезвони» — и все, одно слово, ни имени, ничего. Он поднимает телефонную трубку, когда замечает на своем столе дело, оставленное начальством.

Патрик открывает папку, читает отчет из отдела опеки. Телефонная трубка падает на стол и остается лежать там и пищать еще долгое время после того, как он выбегает из кабинета.

— Хорошо, — успокаивает Патрик, — я немедленно займусь этим делом. Отсюда сразу же поеду и поговорю с Калебом.

Этого я не в силах вынести — его невероятно спокойного голоса. Я хватаюсь за голову.

— Патрик, ради всего святого! Прекрати разыгрывать роль… полицейского!

— Хочешь, чтобы я сказал, что у меня руки чешутся избить его до полусмерти за то, что он сделал с Натаниэлем? А потом снова избить его за то, что он сделал с тобой?

Ярость в голосе Патрика ставит меня в тупик. Я опускаю голову, мысленно снова и снова проигрывая его слова.

— Да, — негромко отвечаю я. — Я хочу услышать от тебя именно это. — Он кладет руку мне на макушку. — Я не знаю, что делать.

Пальцы Патрика обхватывают мою голову, разделяют волосы на пряди. Я отдаюсь ему в руки, представляю, что он пытается разгадать мои мысли.

— Для этого у тебя есть я, — отвечает он.

Натаниэль артачится, не хочет идти, куда я говорю. Но если я еще одну минуту пробуду дома, то сойду с ума.

Свет льется через цветные витражи на потолке церкви Святой Анны, омывая нас с Натаниэлем радугой. В этот час в будний день в церкви тихо, как в склепе. Я ступаю с величайшей осторожностью, стараясь не производить лишних звуков. Натаниэль едва переставляет ноги по выложенному мозаикой полу.

— Прекрати, — шепчу я и тут же сожалею о сказанном.

Мои слова отражаются от каменных арок, полированных церковных скамей и эхом возвращаются ко мне. Мерцают подносы с белыми свечами, поставленными с мольбой к Господу, — сколько из них были зажжены ради моего сына?

— Я на минутку, — говорю я Натаниэлю, усаживая его на скамью с несколькими игрушечными машинками. Полированное дерево — идеальная автострада; в доказательство я толкаю гоночный автомобиль на противоположный конец скамьи. И, пока не передумала, отправляюсь в исповедальню.

В кабинке тесно и жарко. У моего плеча опускается затворка, и, хотя я его не вижу, я чувствую запах крахмальных сорочек отца Шишинского.

Если четко следовать правилам, исповедь приносит облегчение. И как бы давно человек не исповедовался, он помнит эти правила, как будто есть некое всеобщее католическое подсознание. Человек говорит, священник отвечает. Начинаешь с наименьших грехов, нагромождаешь их, как кубики с буквами алфавита, а священник советует молитвы, с помощью которых можно разрушить эту импровизированную крепость, чтобы начать с чистого листа.

— Святой отец, благословите, я согрешила. Уже четыре месяца не была на исповеди.