Итак, если данные о предпочтительной репрезентативной системе для сообщества, частью которого является клиент, общеизвестны, терапевт, вероятнее всего, сделает предположение, что этот клиент бессознательно предпочитает визуальную систему обработки информации. Это всего лишь предположение. Проблема состоит в классической ошибке, допускаемой при присуждении категорий – тот факт, что 67 % населения делают определенный выбор, ведет к тому, что это предположение автоматически относится и к оставшимся процентам населения. Предположим, что этот агент перемен понимает важность общения с этим клиентом таким образом, чтобы установить контакт и обеспечить эффективный способ обмена информацией. В связи с этим агент перемен будет подстраивать свое поведение под шаблон, наиболее предпочтительный для визуальной коммуникации.

Да, действия агента перемен будут эффективны (по крайней мере, до определенного момента) в двух из трех случаев. Да, раппорт будет установлен, и обмен информацией будет происходить эффективно. Но не для остальных 33 % населения! Они ведь не вписываются в статистическую картину. Конечно, вы скажете, что способности агента перемен отслеживать калибровки позволят ему обнаружить несоответствие между этим конкретным клиентом и моделью, избранной агентом перемен. Что ж, будем надеяться, хотя…

Итак, как же данные статистического анализа о бессознательных предпочтениях населения на конкретной территории помогли терапевту? Никак. Или, что еще хуже, на их основании терапевт бессознательно применил фильтр, не позволяющий ему замечать и корректно реагировать на те аспекты поведения со стороны клиента, которые сигнализируют о предпочтительной системе обработки информации.

Приписывание характеристик, присущих общей массе, каждому конкретному субъекту, являющемуся частью этой массы, является грубейшей ошибкой. Это просто не работает. Статистический подход к клинической практике не предлагает ничего ценного и представляет собой пример ошибочной категоризации, при которой обобщенные данные превалируют над явными сигналами, которые подает конкретный клиент. Сравните точность и эффективность использования различных точек калибровки, определяемых отдельно в каждом конкретном случае – например, движения глаз и предикаты, – с описанной выше ситуацией.

Итак, вернемся к первоначальному вопросу: Айхер предполагает, чтобы некий мостик был выстроен между академической психологией и НЛП, или, как он выразился, «пре-НЛП». Не совсем понятно, как относиться к такому предположению. Что именно подразумевается под термином «пре-НЛП»? К этому моменту, моделирование Перлза, Сатир и начальные стадии моделирования Эриксона уже были завершены, и мы погрузились в тестирование кодированных паттернов (включая ключи доступа и пердикаты, сознательные и бессознательные процессы, чанкинг – основу метамодели). Без всякого сомнения, уникальность системы НЛП и возможности применения моделирования и первоначальных паттернов НЛП доказывает, что, независимо от названия, новая технология работала и приносила свои результаты.

Глава 10

Моя история в НЛП

Роберт Дилтс

Мое детство и юность прошли в районе залива Сан-Франциско в 50-70-х. Это было время глобальных перемен, которые, в основном, начинались именно в этой части Северной Калифорнии. Культура, в которой я рос, дала толчок к возникновению таких явлений, как движение хиппи, рок-н-ролл, протесты против войны во Вьетнаме, галлюциногенные препараты, сексуальная свобода, феминизм, движение в защиту прав гомосексуалистов, осознание необходимости охраны окружающей среды, стремление к развитию человеческого потенциала и технологическая революция в Кремниевой Долине. Перемены, новые идеи, инновации и революционный дух были естественными, каждодневными составляющими реальности, в которой я жил до достижения совершеннолетия.

В 1973 году я прибыл в Университет Калифорнии в Санта-Крузе. Мой путь по прибрежным горам из района залива занял примерно час. Университет был крайне прогрессивным экспериментальным учебным учреждением, настоящим отражением идеализма Калифорнии шестидесятых.¹ Это было заведение для совместного обучения юношей и девушек (даже уборные были общими), в котором абсолютно отсутствовали официальные оценки. Вы либо сдавали пройденный материал, либо и вовсе не вносились в ведомость. Поэтому провалить курс было попросту невозможно. Ранее я посещал католическую школу для мальчиков, подготавливающую к учебе в колледже, и был готов к переменам. Университет Санта-Круза в то время представлял собой полную противоположность моему предыдущему учебному опыту.

Некоторые студенты с трудом приспосабливались к отсутствию строгой структуры, но я чувствовал себя как рыба в воде. Одним из навыков, который я освоил во время подготовки к колледжу, была дисциплинированность, и это сослужило мне хорошую службу в университете. Любой человек с внутренней мотивацией и самодисциплиной мог в полной мере воспользоваться теми возможностями и свободой, которые предоставляло университетское окружение.

Поскольку в моей школе основной акцент делался на точные науки, я решил пойти в другом направлении и начал с того, что выбрал гуманитарные дисциплины в качестве профилирующих. При этом в университете Санта-Круза поощрялись междисциплинарные исследования, а меня интересовало абсолютно все. Во время учебы на первом курсе я посещал занятия по психобиологии, экономике, культурной антропологии и компьютерному программированию (это было в те времена, когда нужно было использовать коробки перфокарт, а один компьютер занимал целое здание).

Я переключился на точные науки на втором курсе, с головой уйдя в физику и исчисления.

Именно в этот период я по-настоящему оценил работу Альберта Эйнштейна. Любопытно, что я родился в 1955 году в той же больнице в Принстоне, Нью-Джерси, где Эйнштейн провел последние недели своей жизни. Я пришел тогда, когда он уходил. Возможно, между нами произошел какой-то энергетический обмен, потому что я всегда ощущал тесную связь с его идеями и ценностями, а его личность стала темой одной из моих книг о стратегиях гениев.²

В то же время я продолжал развивать и свои творческие наклонности, проводя независимое исследование в области анимации. Это научило меня смотреть на мир движений с совсем иной точки зрения. Разделение каждой секунды времени на 32 отдельных образа привело к полностью изменившемуся состоянию восприятия. Возможно, позже это помогло мне быстрее распознавать едва различимые невербальные поведения.

Будучи обычным молодым человеком своего времени, я находился в поисках самого себя и увлекался все новыми и новыми социальными и философскими темами. Так, на младших курсах университета я решил переключиться на изучение политики. Я считал, что важной частью изучения политики для меня должно стать обретение дополнительных знаний о языке и лингвистике. Мой старший брат Майкл был выпускником факультета лингвистики Гарварда и поощрял мое желание познакомиться с этой областью знаний.

В результате я пришел на занятие по основам лингвистики в тот судьбоносный день в сентябре 1975 года. Это был большой лекционный курс, на который записалось более 200 студентов. Лекции читал преподаватель по имени Джон Гриндер. Излишне говорить, что Гриндер был не похож ни на одного из университетских профессоров, которых я встречал до тех пор. В то время ему было около тридцати с половиной лет, Джон был энергичным, харизматичным, исполненным жизненных сил, уверенным в себе, любознательным и, бесспорно, умным и талантливым человеком.

В начале шестидесятых Гриндер служил в нескольких военных подразделениях войск специального назначения США; вернувшись в конце десятилетия в академический мир для того, чтобы изучать лингвистику, он, как и многие представители его поколения, стал приверженным защитником контркультуры. У него была репутация «радикального» преподавателя. Он приводил студентов на собрания преподавательского состава, потому что считал, что студенты должны иметь право слова во время принятия решений, которые их непосредственно касались. На каком-то этапе он организовал группу студентов, которые легли поперек одной из местных автострад в знак протеста против войны во Вьетнаме.