Женя на какое‑то время посветлел лицом. Но вот пионеры прошли мимо нас и скрылись в лесу, затихли их голоса. И снова над нами царит тишина, и давит на сознание накаляющийся день.

Женя сник весь. Сполз с рюкзака на землю, лег на траву, вытянул ноги, положил руки вдоль тела и с жутким спокойствием обреченного сказал:

— Витя, я умираю.

Я видел, как он наливается бледностью, а за ушами у него и на затылке дыбом встает пушок, синеют губы. И так все это быстро произошло, что я не успел даже испугаться как следует. А Женя спокойно и деловито сообщал мне о своем состоянии:

— У меня холодеют, я чувствую, ноги и руки…

Я дотронулся до него и отдернул руку — действительно, он был холодный, как труп.

И тут я понял страшную суть происходящего и то, что единственный выход из этого положения — это я, мои энергичные действия. И во мне проснулась яростная жажда спасти его. Откуда что взялось, я никогда не отхаживал

умирающих, а тут сноровисто принялся за дело: подложил под голову Жене рюкзак и принялся, что есть силы, растирать ему ноги и руки, приговаривая что‑то ободряющее. Сбегал, принес воды, дал ему попить, брызнул на лицо изо рта, нащупал пульс — он едва у него пробивался.

— Эй! — крикнул я в сторону, где скрылись за лесом пионеры. Вскочил и побежал туда. Но тут же спохватился — пока я бегаю, Женя скончается. Вернулся, снова принялся массажировать ему ноги и руки. Меня охватил жуткий страх. Но чтоб не поддаваться ему, я успокаивал Женю:

— Спокойно, Женя. Возьми себя в руки. Не поддавайся. Все будет хорошо. Сейчас я найду машину и отвезу тебя в город. Держись…

Ему стало лучше. Он открыл глаза и заговорил.

— Витя, возьми в моем рюкзаке деньги и беги в Кабардинку. Найми машину, и сюда. Я буду держаться.

— Хорошо.

Я поставил рядом с ним котелок с водой и побежал. Кабардинка теперь была уже недалеко, за перевалом. Километров семь, десять.

Сгоряча я бежал до тех пор, пока не закачалась подо мной дорога. Меня кинуло из стороны в сторону и я скатился к ручью. Прежде чем потерять сознание, успел хлебнуть воды. И отвалился на бережку. Очнулся от холода под лопатками: я лежал на камешках, слышал, как в речке журчит вода, видел над собой сомкнувшийся полог леса. А выше, за пологом, накаляющийся, безжалостный зной. Давящий на мозги, вызывающий тошноту. Я сел. Зачерпнул ладонью из ручья, попил, ополоснул лицо и почувствовал сильное, тревожное сердцебиение. Как будто сердце работало на холостых оборотах. Оно билось всюду: в груди, в висках, в руках, в ногах. Оно колотилось часточасто и грозило выскочить или вытянуться в ниточку. Если я не встану, не пойду; если я что‑то не сделаю.

Я встал, перешагнул ручей, выбрался на четвереньках на дорогу и снова побежал. Бежал и чувствовал, как меня душит зной и как часто мельтешит во мне сердце.

Ровная дорога кончилась, пошла вверх, на перевал. Бежать я уже не мог, я едва волочил налившиеся тяжестью ноги. Справа, внизу, за деревьями показались какие-то строения. Может, там люди?! Я мигом скатился туда.

— Эй! Есть здесь кто‑нибудь?!

В ответ тишина.

Я заглянул в хижину, построенную из веток. Трава вокруг вытоптана, пахнет скотом. По всему видно — здесь ночует стадо. Я снова вышел на дорогу. Через несколько минут меня догнала машина, груженная дровами В кабине двое — шофер и грузчик. Пожилые. Остановил. Сбивчиво об ьяснил, мол, беда, ребята, умирает в лесу человек. Они усмехнулись и поехали дальше. Я беж<л за машиной и кричал, умолял их и проклинал. Но они уехали

Как я преодолел перевал — не помню. От бесси \ия, ярости и усталости я, видно, впал в транс. Очнулся у дома лесничего. Эн жил на краю Кабардинки, под гор ой. Ег о не оказалось дома. Где‑то з поселке по делам. Но где именно — жена не знает.

Я побежал в поселковую поликлинику Т;\м мы я выслушала и проявила участие женщина, главный врсч. Эна тотчас снарядила сестру, раздобыла где‑то бортовую машину, и мы поехали в горы. По дороге прихватили откуда‑то взявшегося лесничего. Мчимся. Вернее, карабкаемся на перевал. Мотор натужно гудит, от него пышет жаром. Сестричка в кабине, мы с лесничим в кузове. Стоим, вглядываемся в дорогу. Он переживает. А я сгораю от нетерпения. Каргины, одна страшнее другой, рисуются в моем воображении: приезжаем, а Женя мертв. Или, приезжаем, а Жени нет. Его увезла какая‑нибудь другая проходят, ая машина…

Преодолели перевал, спустились по той дороге, на которой меня догнала машина с дровами. Проскочили мимо хижин, где ночует стадо. И вот уже мчимся по ровной дороге. Поворот за поворотом, у меня от напряжения слезятся глаза. Вдруг распахнулся лес, перед нами широкая поляна, на поляне дуб. Под дубом сидит на рюкзаке Женя, а вокруг него пионеры во главе с пионервожатой. Смеются. Он уже рассказывает им что‑то веселое.

Фу — у-у!!!

Признаюсь откровенно, мне было обидно и стыдно видеть его таким развеселым. Ну хоть бы лежал, и лицо у него было бы бледным. А то сидит, улыбается, и румянец во всю щеку. Спрашивается, зачем к бегал в Кабардинку и ради чего чуть не умер по дороге? Обидно. И стыдно перед медсестрой и лесничим: я им так разрисовал умирающего Женю, что теперь не знал куда хлаза девать. Выходит, зря я панику поднял.

Лесничий увидел Женю под дубом в окружении ребят, в обществе хорошенькой пионервожатохх и очень удивился:

— Этот что ли умирает?

Я только и смог проворчать в ответ:

— Вам бы все шутить…

Лесничий хлопнул меня по плечу.

— Да он глаз не сводит с пионервожатой!..

Машина, полуразвернувшись, остановилась. Из кабины выскочила на поляну медсестра. Радостная.

— Жив — здоров ваш приятель! — улыбнулась мне.

У меня отлегло на душе: эта хоть не насмехается.

Она велела Жене снять рубашку, ослушала стетоскопом. Удивилась — где можно так сгореть. Женя отшутился:

— Это Витя. Привязал меня к лодке и оставил на солнце.

Пионеры во главе с пионервожатой деликатно попрощались и пошли по своим пионерским делам. А Жене сестра сделала укол в мягкое место, сказала, что ничего страшного. Сердце немного притомилось. Больной ей нравился: у нее искрились глаза, и она хлопотала возле него охотно. Ей вообще понравилась эта неожиданная вылазка в горы. Она не торопилась уезжать. Еще бы! После душного, пропахшего медикаментами помещения вдруг очутиться в лесу, под дубом, на свежем воздухе. Она в белом халате, тоненькая, с чистым милым лицом и большими, серыми, искрящимися глазами. Крутится возле Жени, а он довольный. Только водит вслед за нею глазами и посапывает сладенько.

Лесничий мудро помалкивал. Шофер, раздевшись по пояс, шумно плескался в речке. Никто никого не торопил, никто никуда не спешил. И главное — никто не ворчал, что их притащили сюда напрасно. И я успокоился. Женя шутил мрачно:

— Если когда‑нибудь в самом деле я буду умирать, я хотел бы умирать под дубом.

Потом он напишет в «Билете на балкон»: «А я, знаешь, как хочу умереть² Вот в такой же день. Чтобы прошел дождь, все было ярко, свежо. И под огромным дубом, в полдень, на поляне».

Я читаю эти строчки и каждый раз откладываю книгу потрясенный. Я знаю, он побывал тогда на грани жизни и смерти, и эти его спокойные светлые слова о самом страшном миге в жизни повергают мысль в такие глубины, что голова кружится: живя, мы знаем, что умрем, и не умираем от этого.

Женя снова сел на рюкзак, а медсестра Лена сидела

на одеяле, на котором он только что лежал. Нам можно уезжать, но нам всем хорошо, и мы не торопимся. Хотя уже пора.

У Жени лукавые глаза.

— А вы придете к нам в гости? — спрашивает он у Лены. — Мы будем жить в палатках на берегу.

— Приду, — говорит Лена. — Уколы делать. Вам надо сердечко укрепить.

— Хорошо, — говорит Женя. — Мы будем ждать. Вите тоже надо бы сердечко укрепить… У вас нет подруги?

Лена смотрит на меня, думает. Потом говорит серьезно:

— У вас хороший, верный друг. Вы счастливый.

Женя встал и обнял меня.