Стоял я на пригорке.

— А мои и твои предки предавали вот этой самой земле своих братьев и соседей, которые гибли безвременно для того, чтоб ты появился на свет и чтоб была у тебя вот эта самая наша Грузия. Это для тебя, Герасиме, поддерживали они друг друга в труде и на поле брани, это их кровью и потом вспоена вот эта, да и вся окрест­ная, земля, которую ты не удостоил даже единым благосклонным взглядом. Не говоря уж обо всем прочем, ты даже не пожелал увидеть столь поразительной, столь бьющей в глаза красоты этого дивного края, этого сказочного уголка! Что уголь необходимо использовать, в этом ты со мной согласился, а что вот такую родину необходимо лучше познать, этого ты не понимаешь, а, Герасиме?

На пригорке стоял я.

— Сюда, на эту землю, которую еще не покрыл, подобно экземе, асфальт, я заставил тебя ступить ногой, неблагодарный, но ты, ты ничегошеньки не понял; с настоящим крестьянином познакомил я тебя, с истинным тружеником земли, благодаря которому теплится в тебе жизнь, и как же спесиво, как высокомерно принял ты все, чем почтил тебя уставший, наработавшийся за день и разбуженный посреди ночи человек. Или ты думаешь, что он нам чем-нибудь обязан?

На пригорке стоял я.

— Тебе и то невдомек, что родина — это не только горы и долы, родина — это еще и человек, Герасиме. А как ты себя вел за столом? Когда б ты хотел познать родину, ты бы красивенько обернул чади луком-пореем и окунул его в лобио, а ты, точно лиса, спокойно принялся за вскормленную чужими руками курицу. И это бы не беда, если б ты хоть спасибо по-человечески сказал, но нет, не-ет, ты при­нял все как должное, считая, как видно, что еще оказал великую честь своим приходом; и это ты, ты, чей предок после Дидгори[30] посыпал рану солью, преподносил нам затрепанные сведения о Катилине, стыд тебе и срам!

Стоял на пригорке я.

— Если тебе доводилось выглянуть в дождь из машины, Гера­симе, — смерил он меня неприязненным взглядом, — то ты примечал, должно быть, что у некоторых прохожих одна штанина вся забрыз­гана грязью, а вторая — чистая. И хотя эта чистая штанина выгля­дит намного лучше, обе штанины одинаково виноваты друг перед другом — на ту, заляпанную, ногу брызгает грязью эта, вторая, в чистой штанине, но потому-то и выглядит она сама так прекрасно и красиво, что грязная нога шагает правильно и аккуратно. Вот и мы с тобой так, Герасиме: если во мне заметен какой-нибудь изъян, то это из-за тебя, а то, что сам ты хорошо выглядишь, то в том моя и того крестьянина заслуга, знай и запомни это. Мы, люди, существо многоногое, и походки у нас разные, но мы не каждый сам по себе, — как это тебе представляется, — потому что зовемся мы великим именем — нация, и я, который всегда помню об этом, тебя, забывшего родину, тебя, только личным благополучием увлеченного, заставив хоть немного пройти со мной нога в ногу и искупаться в этом светлом ручейке — в надежде, что водица его смоет с тебя, зазнавшегося коросту чванства, но нет, извините, ты и на йоту не почувствовал того живительного тепла, которым я живу и дышу, причем остался в своем личном представлении, так или иначе на голову выше меня, простака неотесанного. Но знай — без родины ты ничто.

На пригорке стоял я.

— А теперь, Герасиме, предлагаю тебе последний выбор. Вон гляди, сюда направляется автобус. Хочешь ехать — садись и езжай, но если ты на пару дней соизволишь остаться здесь, в этой деревне, и мы вместе поможем этому нашему хозяину прополоть его кукурузное поле, то, может быть, из тебя еще что-то получится, Герасиме! Я не неволю тебя, поступай, как знаешь, только это было бы лучше, — и промолвил смущенно: — для родины. Черт, не знаю, совсем я помешался — трудно бывает мне произнести это слово, — ведь это такая любовь, которую надо таить в себе, она настолько ясная и светлая, что даже и говорить о ней вслух неловко... Но ты вынудил меня...

Огооо, автобус! В Чиатура меня ждал этот детина из химчистки — я должен был забрать свой костюм, а там, в Лиепае, уже небось вовсю забили тревогу, да и жене, верно, телеграфировали, а она так меня любит и ценит... Не-ет, шалишь, будет мне плясать под дудку этого бездельника Шалвы. И прежде чем он успел добавить еще хоть слово, я отвел от него глаза и, опасливо поджав плечи — мало что он мог выкинуть со зла! — сбежал вниз с пригорка и помахал рукою автобусу, который, и правда, возле меня остановился. Но не успел я опуститься на сиденье, как в окно просунулась голова Шалвы. Ну, думаю, теперь каюк, теперь этот хам потешит свою душеньку и обложит меня по всем правилам. А он, представьте, только крикнул мне:

— До свиданьечка, Симикооо!

В химчистке все оказалось в порядке, и я расчудесненько облачился в костюм, вышвырнув тут же свой затрапезный нарядец в речку. До Зестафони я добрался на такси, даже поспал немного на заднем сиденье; а там меня, словно по заказу, встретил поезд. Но окончательно настроение у меня исправилось, только когда я забрал­ся в самолет. Когда-то, на первых порах, я здорово побаивался летать, но потом, со временем, так привык к самолету, что совершенно перестал испытывать страх, даже наоборот, стал получать от полета огромное удовольствие, ведь самолет — это полностью выверенная дорога, трасса, следующая точно предопределенному маршруту. Что же может быть лучше, чем движение к заранее запланированному финалу? Но верх блаженства наступил в момент, когда мы взяли высоту — страсть как люблю поглядеть свысока на Кавкасиони!

Грузия — горная страна; встречаются в ней и низменности, можно даже, представьте себе, набрести и на полупустыню. Выра­щивают в Грузии виноградную лозу, чай, цитрусы, капусту. Населе­ние уже больше не носит национальной одежды. Большая часть его живет в городах в пяти-восьми-девяти-четырнадцати- и шестнад­цатиэтажных домах. Среди грузин, как и среди жителей любой страны мира, можно иногда встретить чудиков — своеобразных людей. Чудик, как правило, беззлобен и, в некотором роде, вызывает к себе любопытство. Хотя и тут; как во всем и везде, встречаются исключения.

Но ни один из братьев Кежерадзе наверняка не был злым, и у каждого из них были свои склонности. Сохрани же и помилуй их, всех троих, господь на нелегких и извилистых путях-дорогах Грузии.

1978 г.

Порознь и вместе

(Современная сказка)

Есть, да ровно бы и нет ничего, есть на свете три брата Кежерадзе. Один тянет в одну сторону, второй — в другую, а третий — еще куда-то.

Но поскольку они все-таки были в чем-то между собой схожи, то и собрались как-то на условленном месте. На венчающую гору верхнюю станцию фуникулера прибыли все трое одновременно, несмотря на то, что Гриша вознесся вверх с легендарного морского уровня в вагонетке канатной дороги, Васико взъехал на трамвае, а Шалва добрался на своих двоих. И вот, старший из всех, Шалва, говорит:

— Вы ведь слышали притчу про стрелы?

— Про какие-такие стрелы?

— Ну, про то, что каждую стрелу в отдельности легко перело­мить, а в пучке поди-ка попробуй. Здравствуйте.

— Здравствуй.

— Здравствуй.

— Так вот, нам надобно держаться вместе, заодно. Тут они ненадолго примолкли, так как мимо прошла красивая женщина, или, по выражению Гриши, «славная людина».

Но только эта привлекательная дамочка скрылась из поля зрения, как Васико спросил:

— А разве мы и так не вместе?

— Сейчас-то, дай тебе бог здоровья, да, и то не так, чтобы...

— Как это... — спросил Васико, посадив себе на нижнюю губу птичку удивления.

— Мы все трое каждый сам по себе валандаемся, а было бы много лучше...

— Я нигде не валандаюсь, — прервал его Васико, — я целыми днями сижу в ателье.

— Вот это да, — хлопнул себя Шалико рукою по плечу, — уж если кто и валандается, то это как раз именно ты.

— Твоя правда, — признался Васико, поскольку он страсть как любил литературу, а так-то вообще занимался художественной фотографией.