— Я ведь что говорю... — начал Шалва и запнулся. Хоть они и доводились братьями, однако не просто им было говорить друг с другом. И вот почему:

Каждый из них в отдельности, в любом обществе, среди самых разнообразных людей, сыпал словами так, что о-хо-хо! Но сейчас, прекрасно зная обширные возможности друг друга и, вместе с тем, уважая друг друга с этой, профессиональной точки зрения, они невольно осторожничали, опасаясь сболтнуть что-нибудь легковесное. Это походило на так называемую начальную разведку, напо­добие той, что принята среди выдающихся боксеров и между фут­больными командами. В особом напряжении был самый заправский говорун из троих — Гриша. А вообще-то любой из них отлично знал цену своим братьям. В воздухе, как говорится, пахло порохом. Дай только Кежерадзе поспорить и — эх-ма! — в какие только дебри они б не залезли. Но сейчас стояла не свойственная им тишина; хорошо еще, что та приметная с виду особа опять прошла мимо, остановилась неподалеку, внимательно пригляделась ко всем троим и снова скрылась за крылом станционного здания.

— Тю-у, а не подослана ли к нам эта женщина? — спросил Шалва...

— Ох, еще чего! — отверг точку зрения брата Гриша.

— А почему бы и нет?

— Такая красивая и подосланная? Что бы могло ее заставить...

— А то Мата Хари хуже нее была? — включился Василий.

— Много ты ее видел! — пришел в раздражение Гриша.

— Не видел, но все-таки знаю...

— И кто же это тебя осведомил...

— Книга такая есть, про шпионов.

— Художественная, птенчик?

— Довольно, хватит, — вмешался Шалва, наподобие женщины, бросающей головной платок между задравшимися мужчинами, — если вы меня послушаете, у меня к вам есть ценное предложение.

Два брата безмолвствовали, стоя на месте, третий, Шалва, так же молча, маячил взад-вперед на близком расстоянии — два-три шага туда, два-три шага — обратно.

Стоял июнь, первый предвестник знойного лета.

Шалва остановился:

— Вот в чем, друзья мои, дело. Мы с вами, до сих пор привычные шататься каждый сам по себе, теперь должны соизволить объединиться. Ты не обижайся, наш Гриша, но, несмотря на все твои заслуги и все твое пылкое стремление помочь людям сделаться лучше, чем они есть, кое-кто считает тебя вертопрахом... — не перебивай меня! Ведь я и сам прекрасно знаю, что это не так. Ты, Васико, — молодец на свой образец и живешь в основном в воображении, так что некоторым даже представляешься утопистом, это ерунда, ведь никому не ведомо, кто есть кто и кто есть где; ты должен объединиться с нами, ибо, если дойдет до дела, у тебя опыта — на зависть и другу, и врагу. Что же касается вашего Шалвы, то я намерен возжечь и распалить нечто такое, что надобно хранить в тайне; так давайте-ка, возьмемся по-братски рука об руку и отправимся в какую-либо деревню, но не так просто, в открытую, а под покровом искусства, вооружившись одним из его видов; я долго размышлял и выбрал из всех видов искусства самое безукоризненно чистое.

— А что есть такого... — спросил затаив дыхание Гриша.

Васико же бросило в краску.

Сказка ведь это, сказка — и вот какая-то кисейно-прозрачная нежно-розовая пелена воспарила над их отважными головами.

— Не прерывай меня, Гришико, и побереги себя, твоя сила и отвага в скором времени нам по-настоящему пригодятся. Мы, три брата, — загорелся воодушевлением Шалва, — поедем в одну из деревень Грузии, это будет ярко выраженная наша, грузинская деревня — деревня когдатошних колхов и иберов. Это будет небольшая деревушка, но благодаря разнородности своих обитателей с их пестрыми большими-маленькими-мелкими целеустремлениями, —  это будет наша, грузинская деревня со всеми своими многосторонне путаными-перепутаными, непроясненными сложностями, и, как везде, в ней тоже найдутся и добрые души и злыдни, и многоразновидные обманщики и правдолюбцы, будут в ней даже и нечетноголовые дэвы с вечнослужащими им работниками, будут и ангелоподобные ребятишки, и бесноватая молодежь; может, будут там на полях и загорелые красавицы, и только в одном я сомневаюсь —  встретится ли нам Мзечабук[31], однако, поскольку даже наукой доказано, что младенец, оказывается, в материнской утробе слышит музыку и вообще все звуки, то мы, трое братьев, должны уделить особое внимание беременным женщинам...

— В отличие от сына Саманишвили?[32]

— Не прерывай меня, Василий. Мы, все три брата, в отличие от Саманишвили-сына должны уделить всяческое внимание-беременным женщинам, ибо благодаря нашим стараниям и усилиям может сформироваться и появиться на свет Мзечабук. — Внезапно загрохотал гром, хотя в небе не видно было и махонького облачка. — А какому народу помешает или не нужен Мзечабук, дорогие вы мои, чтоб он помешал или не нужен был грузинам; но не подумайте, что это значит прицепиться к беременной женщине и прожужжать ей все уши, — нет, дорогие, мы должны всю деревню всколыхнуть и поднять на ноги нашим тематическим материалом; но чтоб народ прислу­шался к нам и поддержал нас, нам следует, как я уже отметил, подойти к делу под определенным углом; я думал об этом днями и ночами, пусть даже иногда шел дождь — это не имело значения, и все ж таки под конец придумал и выбрал самое безупречное из всех искусств! Уф ты, сколько же это я тут нагородил.

Та приметная с виду женщина, снова приблизившись-постояв, спросила:

— Простите, не найдется ли у вас чего-нибудь? — Она спросила это не по-гречески, ибо Кежерадзе были грузины.

Сначала они уставились на нее растерянно, а потом Гриша, проявив бойкость, не по-гречески же ей ответил:

— Да как это так, чтоб не нашлось. С этим у нас слава богу...

— Правда? — обрадовалась женщина, прямо-таки созданная для кое-чего; ей явно понравился Гриша, как и его ответ. — Ну, допустим, не найдется ли у вас, например... Нет, лучше — что и что у вас имеется?

— Что имеется, дорогая? — с холодком в голосе ответил, вме­шавшись в разговор, Шалва. — А все, что угодно для души, уйма всякой всячины: лоза и чай, полезные ископаемые, столь любимые вами цитрусы, минеральные воды, да еще такая пропасть лаврового листа, что всем нам хватило бы на венки; ну, а затем снежные вершины и такое море...

— И у нас тоже есть море, — с грустинкой промолвила женщи­на, — только брр...

— Что, очень холодное? — спросил в сторону декольте Гриша.

— Вода невероятно холодная, очень-очень.

— На Клитемнестру смахивает чертова кукла, — по-грузински отметил Василий.

— А вы возьмите да потеплее оденьтесь, дорогая, — от всей души посоветовал ей Гриша.

— А японских зонтиков у вас не найдется?

Воцарилось злое безмолвие.

— Вы ошиблись адресом, — резко сказал после основательной паузы Шалва.

— Правда? — отнюдь не смутилась женщина. — Не знаю, мне говорили, что если, мол, стоят без дела...

Братья молча переглянулись. 

— А вы уверены, что мы стоим без дела? — сухо спросил Шалва.

— Откуда я знаю, — и добавила, с трудом выговорив слово «генацвале»[33]. — А как, правда, будет генацвале не по-грузинскй?

— Сулико[34],— язвительно бросил ей Гриша.

— Прощайте, — решительно проговорил Шалва, а когда женщина отошла, Васико вновь заметил: — На Клитемнестру была похожа, проклятая.

— А нас она на кого похожими нашла? — печально спросил Гриша.

— На перекупщиков? Ух ты... — аж сорвался с голоса непреклонный Шалва.

«Не будь у нас сейчас совещания, я бы показал подходящий для тебя зонт...» — мысленно пустил Гриша вдогонку женщине.

Они стояли некоторое время как оплеванные, пока Гриша не проявил смекалки:

— А мы тоже хороши, дети благословенных родителей! Стали и стоим, как болваны, с открытыми ртами. Здесь же есть ресторан! Пошли, хоть присядем, поговорим по-человечески. А, Васико?