— Нет.

— Так раз ты не знаешь, значит его и нет, да?

Что мог Скирон на это ответить...

— А почему ты не спросишь, куда я иду?

— Куда...

Кихрей широко расправил плечи.

— Пылкоплиточный город Элевсин — конечная моя цель, ибо я навсегда должен остаться там, в храме Деметры.

Почувствовав некоторую неловкость, Скирон смущенно спросил:

— А кто она — Деметра?

— Богиня плодородия и покровительница земледелия, Скирон. А ты что, не знал?

— Нет. Ты и в самом деле собираешься оставаться там навсег­да?

— Да. И никогда больше ногой не ступлю за порог храма.

— Но... но как ты выдержишь?

И Кихрей ответил, плавно изогнув руку:

— Останься я человеком, мне и впрямь это было бы трудно. Но я должен преобразиться.

— В кого...

— В змею.

— В кого?!

— В змею.

Скирон схватился было за меч, но Кихрей промолвил степенно:

— Змея страшна, Скирон, когда она сопрягается с другим жи­вым существом. С ласточкой, к примеру. Так ведь?

Скирон весь поник, ссутулился.

— Помимо всего, змея мудра.

Что-то темное низошло внезапно на Скирона и окутало его гнетущим светом.

— А любовь, любовь, скажу я тебе, не одно то, что ты за нее принимаешь. Обречь себя вечно ползать по земле, став верною Деметре змеею, — это тоже любовь.

— Любовь? Или поклонение...

— И то, и другое вместе. Взгляни на землю, присмотрись к ней получше, Скирон. Тебе известно, как прорастает пшеничное зер­но? С благоволения Деметры. Что за богиня... Чудотворица. А змея — змея всецело принадлежит одной ей.

— Но ведь змея всползает и на деревья?_

— Но и дерево тоже от Деметры, Скирон.

Ползя к цели, змея касается земли не как ты — одними ступнями, а всем своим телом, потому что она достояние Деметры. Что за боги­ня... Щедрая, милостивая. Она — родная сестра всеблагого Зевса...

Мудреца по своим временам, Кихрея заставляло говорить иное зерно Лучистоокой.

— Но тогда, значит, она доводится сестрой Гадесу.

— Разумеется. И хотя великая богиня пребывает здесь, наверху, но это ее волею прорастает и тянется ввысь всякий росток и на деревьях взбухают почки. А как предана ей ее единственная возлюбленная дочь, владычица земных глубин. Когда...

— Кто, Персефона?

«Что это, о каких неведомых вещах я вдруг заговорил!» Лоб у Скирона горел, как раскаленный.

— Ты дашь мне договорить? вспылил Кихрей.

— Изволь.

— Мать-Деметра ни на шаг не отпускала от себя пышнотелую Персефону, но владыка подземного царства мертвых мрачный Гадес — на то он и Гадес! — похитил ее и сделал своей женой, силой заставив проглотить кисло-сладкое зерно граната — символ нерушимого супружества. Ожесточившаяся мать, Деметра девять дней и девять ночей тщетно искала свою нежно любимую дочь и только на десятый узнала от всезрящего Гелиоса, который и сейчас светит нам с горных высей, что ее Персефона находится у владыки подземного царства. Разгневанная мать, Деметра тут же отреклась от своих божественных полномочий; осыпались виноградники, с деревьев опали плоды, перестали тянуться ввысь хлебные всходы; ничего больше не произрастало, трава и та высохла на корню; обездоленным людям осталось в пищу одно только мясо; они, смертные, дойдя до последнего издыхания, уже не смогли больше приносить жертвы бессмертным, и тогда, по велению многомилостивого Зевса мрачный Гадес снова вернул чернообласканную Персефону высокому Олимпу; радость воскресила Деметру, и она вновь изобильно одарила нас, близкозримых людей, многообразными плодами земли; но одно условие, поставленное Гадесом, все же выполняется — некое унылое время года многокрасочная Персефона должна проводить с ним; тогда-то вся природа и засыпает, кроме дурацких вечнозеленых растений. Это время года, Скирон, — зима. Да не оставит нас своими милостями покровитель наш, Зевс Громовержец.

— А теперь позволь и мне сказать, — весь вдруг затрясся от возбуждения Скирон.

— Говори.

Над головой Скирона неустанно парила неведомая птица.

— Этот твой Зевс и мать-Деметра произошли от брата и сестры, и твоя игривая Персефона — тоже дочь брата и сестры — Зевса и Деметры, а ее гранатозерный супруг, Гадес, — родной дядюшка своей жены; как же мне верить этим... — и тут, — о чудо, — произошло нечто совершенно невероятное: вновь осененный неким прозрением Скирон произнес совершенно новое для элладцев слово: — распутникам! и их отпрыску.

И едва слышно добавил:

— Коли это так.

А следом еще тише:

— Эх, нет, любви не существует.

— Как это не существует, Скирон... А то, что всемилосердный Зевс вновь вернул нам, людям, Деметру, это разве не любовь, а?

— Нет, нет ее! — как одержимый, воскликнул Скирон, на которо­го снизошло прозрение, — Зевс поступил так не из заботы о нас, — твои боги ищут в людях лишь пользы для себя, им только б получать от смертных дань уважения и жертвенных животных.

Неотрывно глядевший на него в задумчивости мудрый Кихрей сказал:

— Хорошо, я дам тебе любовь. Только знай...

— Как, или ты тоже бог? — встрепенулся Скирон.

— Ты дашь мне досказать? На что это похоже — без конца перебивать! — вновь вскипел Кихрей, но, сразу же остыв, добавил спокойно: — Я не из богов, но у меня есть дочь, Тиро, и я отдам ее тебе. Красавица, невиданная красавица. И к тому же она доброде­тельна. Ты ее непременно полюбишь и тогда поверишь в любовь, Скирон. Только знай, вода станет твоим вечным, как бы притаив­шимся в засаде, коварным врагом, ибо я сам, саламинский мудрец, царь и герой, являюсь сыном потрясателя Земли — Посейдона, и у моей дочери будет невольное тяготение — вот ты только что назвал это слово — невольное тяготение к распутству, потому что и в ней тоже кружит, хоть и малая, толика крови Посейдона. Моя Тиро — порождение Земли и Воды, а поскольку она дочь Земли, то всегда будет жаждать Воды. Но сама она ничего об этом не знает; поэтому ты должен простить ей эту невольную тягу, Скирон, ну что ей, скажи, поделать, она ведь живет в наше время... А коли у тебя с Тиро что-то получится не так, как потом, может, подыщешь себе другую.

— Какую еще другую...

— Скажем, Деметру.

— Нужна она мне! Меня кормит стадо.

— Твое стадо щиплет травку. И запомни, Скирон, не ругай ты лучше наших богов, хотя бы так громко, что бы там ни было, все мы в их руках.

— Нет.

— Замолчи! — И вспомнил: — А ты тоже не лишен коварства.

— Почему...

— Ведь ты же сказал поначалу, что не знаешь Деметры, а тебе, оказывается, все прекрасно известно.

— Да нет, это так...

— Как то есть так...

— Не знаю, что-то в меня вселилось.

— Когда? Сейчас?

— Вот только что, да.

Кихрей положил на плечо ему руку:

— Ну, я пойду. Храни благоразумие. Хотя нужно ли благора­зумие такой любви, который ты алчешь... Будь здоров.

— Доброго пути, Кихрей. Да миновать тебе благополучно многообильные пески пустыни и счастливо путешествовать по виноцветному морю на надежнейшем из надежных корабле. И да покровительствует тебе в дороге твой родитель.

— Благодарю.

У Скирона вдруг сперло дыхание:

— Ты в самом деле пожалуешь мне ее...

— Свою дочь? Не знаю, нуу... там...

Да. Он... колебался.

А, может, он и впрямь передумал, так как никто под таким именем не появлялся. А какие только Скирону не попадались; но, перебыв с ним и ублажив немного свое тело, женщины вскорости жадно устремлялись сердцем и разумом в другом направлении — истомно прикрывая глаза, они вовсю превозносили непревзойденного героя Тесея. Ах, он, оказывается, взял живьем марафонского быка, убил, оказывается, грозу безвинных путников — известного разбойника Перифета и завладел его всесокрушающей палицей; разорвал пополам с помощью его же упругих сосен проклятого Питикампа; поразил, оказывается, своим мечом кромионскую дикую свинью Тею, хотя, правда, по мнению некоторых путешественников, то была не свинья, а женщина, пожирающая людей; еще он, оказывается, убил погубителя многих людей аркадского исполина Керкиона; сверх тогда прикончил, оказывается, на его же собственном ложе стяжавшего мрачную славу злодея Прокруста... А дочери Кихрея все было не видать.