– Еще бутылку, – скомандовал Лешка. – Не хватило. И хлеба. И зелени. А сала нет у вас?

– Найдется для земляков.

– Давай, Галя, и сало.

Выпили под сало, и Лешка сказал:

– Отодвинул, да. Каюсь. Это была ошибочная линия. Потому что в малом бизнесе можно полагаться только на родню.

– Только на родню, – кивнул Вадик. – Только на родню. – Он опьянел, и связывать между собой мысли становилось все труднее, они разбегались, как козы на лугу. – Да, на родню… – повторил он. – А Леонид Петрович надеется на меня.

– Но он же не родня! – парировал Лешка. Он тоже охмелел, но цель беседы не упускал.

А Вадик запутался. Родня – не родня – и что?

И он спросил:

– И что?

– А то! – ответил Лешка и погрозил младшему брату пальцем.

И как-то нарисовалось в хмельной Вадикиной голове, что он провинился, провинился перед братом. Брат всю жизнь о нем заботился, а он перед братом провинился. Провинился, потому что не хочет бросать Леонида Петровича, не хочет ни за что.

И оттого, что не сходилось одно с другим, Вадику стало тошно, и он заплакал. Он сидел, сжав губы, ничего не говорил, а слезы текли по щекам, и он их слизывал. Они были такими солеными – хоть водку ими закусывай, блин!

– Не реви, – строго сказал Лешка, – не реви, не баба.

Тут опять к ним подплыла Галя, которая, казалось, еще увеличилась в размерах. И, увидев плачущего Вадика, она набросилась на Лешку:

– Чого малого забыжаешь!

Лешка пытался было отшутиться, мол, этот малой сам кого хочешь обидит, но Галя только махнула на него рукой:

– Тю, вражина!

Потом подошла к Вадику, прижала его голову к необъятному боку:

– Та нэ журыся, хлопэць. Усэ обийдэця!

Вадик голову не отдернул, замер, ощущая щекой податливый женский бок. Бок был теплый, как домашняя печка. И Вадик успокоился, и предательские слезы перестали навертываться на глаза. Галя бережно отстранилась от Вадика, бросила взгляд на стол, и, не вдаваясь в мелочные подробности, произнесла приговор:

– Триста.

В общем, счет был щадящий. Вадик полез в карман за кошельком. Он был совсем, совсем самостоятельным человеком, у него были деньги. Чтобы заплатить, и не только за себя, но и за Лешку. Но Лешка остановил его протестующим жестом:

– Не дури.

И Вадик не посмел ослушаться.

Из шашлычной пути их разошлись. Вадику нужно было ехать на метро, а Лешке – на автобусе. В метро Вадик дремал, а просыпаясь на остановках, думал, что Петровича не бросит. Не бросит, и все.

Весна в этом году дисциплинированно началась первого марта. Если в ночь на первое держался еще кое-какой минус, то с утра по'д лучами незакрытого солнца потеплело. Снег, потемнев, стал таять, днем появились ручьи. Зимняя одежда на москвичах оказалась распахнутой, шапки – заломленными на затылок или стащенными с головы. Но на легкие куртки не переходили: в смену сезона пока не верилось. И правильно: последние мартовские морозы никто пока еще не отменял, и не было года, чтобы весна проскочила, не задетая ими. А температура между тем медленно, но верно, ото дня ко дню, поднималась. Вот в такой теплеющей атмосфере приближался женский день.

Приближение Восьмого марта волновало. Получилось так, что бунтарский день борьбы, провозглашенный когда-то в Копенгагене на международной конференции социалисток, спустя почти столетие стал самым сентиментальным и примиряющим праздником. Ни один из других красных дней календаря не мог похвастаться таким единодушным к себе отношением. Разве что День Победы, да и то у разных поколений к нему отношение было неодинаковое. Ноябрьские, майские дни, а также 23 февраля только обостряли политические противоречия. Новый год тоже не безупречен в этом смысле: кто-то считает этот праздник языческим, предпочитает ему Рождество Христово, а Рождественских праздников два: православный и католический. Религиозным праздникам пока что далеко до массовости, к тому же они разные у разных конфессий и – взаимонеприемлемы. И только праздник, придуманный Кларой Цеткин, поменяв революционный пыл на галантность и ласку, стал воистину всеобщим для населения – от президента страны до грузчика на книжном клубе. Стало быть, да здравствуют женщины! Ура.

Женщины книжного клуба, безусловно, заслуживают особого с нашей стороны внимания.

Во-первых, они не стали ждать окончательного торжества весны, скинули с себя лишние тряпки, как бы это торжество приближая. И вот уже ни свитеров, ни жилетов – легкие кофты – или обтягивающие женское тело, или открывающие его, или и то и другое вместе. Во-вторых, многие изменили прически, а некоторые – кардинально.

И вот вам: вчерашняя Ундина сегодня встречает весенние денечки эдаким подростком с состриженным на нет затылком. Хорош ли этот новый облик? Плох ли? Кто знает! Но он – новый. Книжный бизнес рекрутировал в свои ряды женщину неглупую, образованную, внешне привлекательную. В основном ей от 20 до 40 лет, она среднего роста, средних статей и – бизнес бизнесом, но внешний вид стоит у нее на первом месте. Ведь их много, и они находятся в метре друг от друга. А давно замечено, что ничто так не заставляет женщину следить за собой, как наличие рядом другой женщины. Ибо их соперничество помощнее будет любого амурного начала.

И уже, конечно, редко какая из них приходила на работу дважды в одной и той же одежде. Очень редко. А что до возраста… Не знаем, как где, а на книжном клубе женщины взрослеют до сорока, а потом останавливаются. И больше сорока им не случается уже никогда. Таким образом, все клубные женщины выглядели привлекательно – независимо от семейного положения, возраста и ассортимента своих торговых точек: будь то детективы, классика, учебники или канцелярские товары. И в эти первые мартовские дни едва ли не каждый клубник прикидывал, кому накануне праздника он преподнесет гвоздичку или памятную безделушку. Ибо всем преподнести невозможно. Стало быть, близстоящим? Ну да. Но как обозначить границу между близ и не близ стоящими? Скажем, вторую справа одарить, а от третьей отвернуться?

Проблема. Решаемая, конечно, с помощью тактики и такта, но проблема. Особенно для тех, у кого личного интереса к соратницам-соперницам не было. А у кого был? О, тому было в чем-то легче, а в чем-то, наоборот, труднее. Легче – потому что выбор был определен. А труднее – потому что предстояло как бы обнародовать тайное. Идти или не идти на этот шаг, зависело от силы чувств.

Сила чувств толстого человека Вовы Блинова была непомерной. Утром седьмого марта, не обращая ровным счетом никакого внимания на пронзающие его массивную фигуру любопытные взгляды, Вова двигался по полупустому еще торговому залу пятого этажа, слегка набычившись и оттопырив нижнюю губу, и нес в вытянутой руке, словно знаменосец знамя, чайную розу – такую хрупкую, как его чувство. Ибо шел он прямо к Лешкиной торговой точке и, приближаясь к ней, не удостаивал взглядом ни знакомых, ни приятелей, ни самого Лешку. Он весь, вместе со своим нестандартных размеров цветком, был устремлен к маленькой женщине с дерзким взглядом и подложной грудью, к ее по-детски угловатым плечам и не по-женски низкому, хриплому голосу. И можно с уверенностью сказать, что ничего для него в этот миг не существовало: ни посторонних людей, ни Лешки, ни жены Инны, которой он завтра по традиции принесет тюльпаны, – ничего. А существовала для него в этот миг только Манька, Манька, и никого кроме Маньки…

Ох, Вова, Вова.

А Вано принес своей Вали большой букет тюльпанов. Охрана заранее заказала в цветочной фирме и заплатила заранее. Поэтому получилось недорого. Продавцы сами доставили в комнату милиции два чемодана с умело уложенными цветами. Вано принес на точку букет, принес илитровую банку с водой – чтобы тюльпаны не завяли раньше времени. К букету приложил красивую поздравительную открытку с начертанной каллиграфическим почерком цитатой из любимого произведения: