Обстоятельства были такие: двухкомнатная квартира на пятом этаже «хрущевки». В одной комнате проживала хозяйка, а в другой вот поселили Вадика.

Хозяйка была дома. Невысокая седоватая женщина, худая и сутулая, она где-то что-то сторожила, сутки дежурила, трое – отдыхала. Сегодня она как раз отдыхала. Отперла Вадику комнату: диванчик, стол, старый рассохшийся платяной шкаф да две пластмассовые табуретки – вот и все убранство. Диванчик был покрыт синим байковым одеялом, отдававшим казармой. Имелась и подушка в желтой застиранной наволочке, и две латаные простыни, постиранные, но не поглаженные.

– Вот, – сказала хозяйка. – Комплект белья, как уговаривались.

– Ну все, – объявил Лешка, когда они остались одни в комнате, – за месяц вперед я за тебя заплатил. Вот тебе на еду на сегодня. Сходишь в магазин, тут рядом. Завтра приходи на клуб, я насчет тебя договорился. Грузчиком пойдешь?

– К тебе?

– Да нет же, я же ж сказал – договорился. Не ко мне, – он помолчал-помолчал, да и выпалил. – К себе на работу я тебя не возьму. Мне с тобой трудно будет разбираться, если что.

«Из-за Маньки это», – с горечью подумал Вадик, и впервые в нем шевельнулось недоброе ревнивое чувство.

– Ну я пошел, братка, – сказал Лешка.

– А я? – невольно вырвалось у Вадика. Отвратительная, паскудная тоска сжала его сердце.

– А ты остаешься, – невозмутимо ответил Лешка. – Отдохни, осмотрись, потом смотайся в магазинчик.

И ушел.

В дверь постучали, вошла хозяйка.

– Значит, так, – сказала она. – Не пьянствовать, девок не водить, курить на лестнице.

Начиналась столичная жизнь.

На клубе Лешка подвел Вадика к тому самому Леониду Петровичу, который на своем микроавтобусе вез братьев с Киевского вокзала. Торговая точка Леонида Петровича пристроилась в углу между стенкой и перилами широкой лестницы. За прилавком стояла женщина в вельветовом брючном костюме и принимала заказы у оптовиков.

– Все тут с женами, – заметил про себя наблюдательный Вадик и подумал лукаво, – себе, что ли, жениться!

Леонид Петрович задал Вадику несколько вопросов: имя, фамилия, откуда родом, чем в жизни занимался.

Ну, Вадик много, чем занимался: и в армии служил, и на таможне, и киномехаником…

Но Леонид Петрович слушал не очень внимательно. Он сказал:

– Значит, такие условия: рабочий день не нормирован. Как правило, – с восьми до пятнадцати. Но при необходимости задерживаемся, сколько требуется. Выходные дни – воскресенье и понедельник. Выходные дни не оплачиваются. Отпуск не оплачивается. Болезнь не оплачивается.

– Да я – здоровый, – вставил Вадик.

– Зарплата – ежедневно, в конце рабочего дня. Испытательный срок – десять рабочих дней. Во время испытательного срока зарплата – семьдесят рублей в день. Потом – один процент с выручки, но не менее ста рублей. Согласен?

Еще бы не согласен! Сегодня же он получит первые деньги! Каково!

– Вопросы?

– Налоги? – спросил грамотный Вадик.

– Какие налоги! – махнул рукой Леонид Петрович, – у тебя небось ни прописки, ни регистрации. Ведь так?

– Так.

– Ну вот. Для налоговых органов ты не существуешь, тебя нет.

У них как-то сразу установилось, кто кому «тыкает», а кто кому «выкает». Вадик, в прошлом младший сержант, учуял в Леониде Петровиче офицера и сразу стал говорить ему «вы». Леонид же Петрович, должно быть, учуял в Вадике младшего сержанта и, не задумываясь, стал говорить ему покровительственное «ты». Да и по возрасту Вадик годился Леониду Петровичу в сыновья.

– И еще, – сказал Леонид Петрович. – Я могу в любой момент сказать: «Завтра не приходи». Это будет увольнение. Выходное пособие не выплачивается. И – главное. На работу не опаздывать. Ты можешь не опаздывать на работу?

Вадик мог.

Леониду Петровичу с грузчиками на клубе не везло. Вот, например, Гарик. Он был хорошим человеком: добрым и безотказным. Появился на горизонте, когда Леонид Петрович с Мариной внедрились на Камергерский проезд. Там, возле магазина «Педкнига», стояло не менее двадцати книжных лотков. Один из них принадлежал Леониду Петровичу с Мариной. Старательный Гарик был у них грузчиком и частично – продавцом и, несмотря на старательность, иногда приводил Леонида Петровича в изумление. Однажды, в трескучий мороз Гарик стоял один на точке, уныло переминаясь с ноги на ногу. Чертов мороз медленно, но верно овладевал его телом – несмотря на валенки и полушубок. Пред Гариком лежал пустой Камергерский проезд, бывший Проезд Художественного Театра. Изредка пробегали мимо, скрипя снежком, прохожие. Они торопились покрыть расстояние до станции метро «Охотный ряд». О том, чтобы остановиться перед книжным лотком, не могло быть и речи. За спиной Гарика находились парикмахерская и кафе. Когда кто-нибудь открывал дверь в заведение, на улицу вырывались клубы пара и воображение рисовало заманчивую картину теплого помещения. Некоторые продавцы время от времени заваливались в кафе в своем ямщицком облачении, чтобы потоптаться в тепле и хлебнуть горяченького. Некоторые, но не Гарик. Гарик покорно принимал окоченение, выполняя долг, как он его понимал. Неизвестно, чем бы окончился его стоицизм, не появись на месте бездействия Леонид Петрович.

– Гарик, – воскликнул он. – Вы совсем замерзли. Ступайте в кафе, выпейте чаю!

– Нет, – еле разлепляя смерзшиеся губы, мужественно пролепетал Гарик. – Я так достою.

Леонид Петрович заподозрил, что самоотверженность Гарика частично объясняется нежеланием тратиться на чай. Гарик был слеповат, носил линзы и копил деньги на глазную операцию. Ведь он был артистом, Гарик! Но об этом мы поведаем чуть позже.

А сейчас самое время заглянуть в душу Леонида Петровича. Заглянув, обнаружим, что в ней проснулось три чувства: два полезных – заботы и ответственности – и одно сомнительное – куража.

– Марш в кафе, – без улыбки скомандовал бывший капитан-лейтенант. – Это приказ.

И Гарик вдруг углядел в Леониде Петровиче начальство. А перед начальством он всегда робел.

Мела мелкая поземка, поэтому книги на лотке лежали под целлофаном, целлофан был и защитой от случайного воришки. Впрочем, в такой-то мороз… Бросив извиняющийся взгляд на торговую точку, Гарик вслед за шефом переместился в кафе.

Леонид Петрович подошел к кассирше:

– Люба! У нас Гарик сейчас дуба врежет. Надо спасать.

Люба смерила Гарика оценивающим взглядом:

– По сто граммов вам – это как минимум и по два чая. А закуску сами посмотрите.

– Пельмени, – сказал Леонид Петрович и быстро, чтоб у Гарика не возникло никаких сомнений, расплатился. Когда они принесли все на подносе и уселись друг против друга на резные деревянные стулья, Гарик вдруг сказал, стесняясь:

– Но я не пью.

– Это приказ, – опять заявил Леонид Петрович, довольный собой и своей властностью.

Ну, Гарик споловинил свою порцию и не поморщился. Видно, так у него все внутри промерзло, что водка и не ощутилась. А если что-то, все-таки, защипало, то застывшее лицо не могло отреагировать мимикой. Но, отправив в рот пельмень, Гарик вдруг прислушался к себе и, чуть раздвинув в улыбке все еще деревянные губы, признался с удивлением:

– Горячим обдало!

И налег на пельмени. Потом он взглянул на стакан Леонида Петровича. Стакан был пуст. И Гарик произнес отмягшим голосом:

– Может, допьете? Мне хватит.

Леонид Петрович в третий раз произнес слово «приказ», и Гарик допил свою водку.

Так и хочется почти процитировать его высочество принца датского: «Бедный Гарик!»

Он был робок. Однажды участковый майор милиции потребовал, чтобы Гарик предъявил разрешение на торговлю. А документ в этот момент находился на продлении в муниципалитете. Майор не хотел ничего слушать и заявил, что он арестовывает товар. Бедный Гарик дрожащими, буквально, руками распихал книжки по банановым коробкам и отвез их на садовой тележке в опорный пункт милиции. Когда Леонид Петрович явился на «Камергер» – так книжники называли свое торговое пространство – торговой точки на месте не было, а был только Гарик, который стоял отрешенно на весеннем ветру, как верный присяге часовой, про которого забыли. Гарик был так убит, так убит…