Ф. Бурлацкий, с. 269–270 [10].

Не могу сказать, что Громыко определял внешнюю политику страны, точнее, он претворял в жизнь, иногда вопреки собственным желаниям, тот курс, который устанавливался политическим руководством. Но исполнителем, надо отдать ему должное, он был первоклассным.

Я имел возможность присутствовать на многих его встречах и могу утверждать, что даже в ходе напряженных бесед, когда требовалось выразить недовольство теми или иными действиями противоположной стороны, он сохранял выдержку и спокойствие…

Иногда во время пребывания Громыко в Нью-Йорке возникали неловкие ситуации. На одной из сессий ко мне обратился посол Иордании, сообщивший, что король Хусейн приглашает советского министра на беседу к себе в гостиницу Уолдорф-Астория, где он остановился. Андрею Андреевичу почему-то очень не хотелось ехать к королю. Он начал придумывать различные варианты, чтобы организовать встречу, так сказать, на нашей территории. Один из вариантов заключался в том, чтобы пригласить Хусейна на чай в наше представительство. Когда я передал это приглашение иорданскому послу, тот взмолился: «Это невозможно. Конечно, наша страна маленькая, но он все-таки король, и ехать к министру просто не может». На следующий день, беседуя с нашим министром, я как бы невзначай завел разговор о Тегеранской конференции и сказал: «Между прочим, Рузвельт и Черчиль принимали шаха Ирана в своей резиденции, а вот Сталин поступил иначе, он сам поехал к шаху». Тут Андрей Андреевич задумался, а потом спросил:

«Вы уверены, что дело обстояло именно так?» И когда я подтвердил это, сказал: «Ну ладно, поедем к королю. Вы будете меня сопровождать». Пиетет в отношении Сталина у него сохранялся до конца.

О. Трояновский, с. 317–319.

Мастодонт дипломатии Андрей Громыко без колебаний заключил стратегический союз с Устиновым и стоявшими за ним военными и промышленными генералами, поставив свой безусловный профессионализм на службу военной машине. Как любой прочный союз, он не мог быть бескорыстным. Громыко рационализировал и переливал в политические формулы и формы бессмысленно накапливаемую военную мощь советской сверхдержавы, получая за это возможность оставаться в кругу «грандов» мировой политики и исполнять вместе с очередным американским коллегой роль одного из «содирижеров» мирового концерта наций.

Общими усилиями Устинова и Громыко в конце 70-х были окончательно погублены ростки пережившей даже оккупацию Чехословакии европейской разрядки и перечеркнуты многообещающие перспективы хельсинкского процесса…

Его карьера в советской номенклатуре, прочертившая почти прямую восходящую линию, отражала помимо его профессиональных качеств дипломата, быть может, еще в большей степени талант царедворца, позволивший ему при нескольких столь разных лидерах в Кремле не только сохранять, но и с каждой их сменой усиливать свои позиции.

Девизом, который Андрей Андреевич мог бы начертать на своем щите, если бы такой полагался члену Политбюро, наряду с бронированной машиной, охраной и дачей, было одно слово: лояльность. Лояльность по отношению к каждому новому хозяину Кремля. Именно это качество Громыко до такой степени восхищало и поражало Хрущева, что он однажды, «подгуляв», в достаточно широком кругу похвастался своим преданным министрам: «Вот скажи я ему: Громыко, сядь задом на лед, так ведь и сядет. Верно, Громыко?» Министр не посмел оспорить столь сомнительный комплимент…

Громыко терпел и служил. Возможно, даже его дипломатическое высокомерие, неуступчивость, надменность, так неприятно поражавшие зарубежных коллег и придававшие и без того неповоротливой советской дипломатии одиозные имперские черты, были своеобразной компенсацией для этого очередного, после Молотова, Мистера «Нет» за личное унижение, которое ему приходилось терпеть на его пути на вершину кремлевской лестницы от вождей, почти во всем ему уступавших.

А. Грачев, с. 25, 52–53.

Почтение и уважение к должности генсека правящей партии перекликалось у отца со старообрядческим почтением к сану. В то же самое время легко заметить, что в речах и выступлениях отца никогда не было подобострастного нарочитого восхваления ни Хрущева, ни Брежнева, ни других последующих генсеков…

После смерти Сталина и особенно снятия с поста министра иностранных дел Молотова советский МИД работал под руководством Политбюро и ЦК КПСС. Ни одно, повторяю, ни одно стратегическое по своему значению решение не предпринималось Министерством иностранных дел без того, чтобы оно не было одобрено на Политбюро, а шаги меньшего масштаба — на секретариате ЦК КПСС. Повседневной работой МИДа руководила его коллегия. В этих условиях продуктивно на посту министра иностранных дел Советского Союза мог работать только тот человек, который, помимо профессиональных дипломатических знаний и опыта работы за рубежом, ораторского искусства и умения вести переговоры, хорошо знал методы работы в этом кремлевском лабиринте и хрущевско-брежневской системе партийного засилья в государственных делах. Таким человеком и стал мой отец — Андрей Андреевич Громыко, профессиональный дипломат среди могущественных партийных лидеров. Он был бы сумасшедшим, если бы в условиях господства в делах страны партийных боссов всех мастей и оттенков стал козырять или выдвигать какую-либо свою внешнеполитическую стратегию, которую окрестили бы «стратегией Громыко».

В том-то и состояла одна из сильных сторон деятельности отца, что он понимал условия, в которых работал, и не позволял себе на людях выпячиваться, заниматься самолюбованием, подчеркивать свое «я». Членам Политбюро не нужна была «стратегия Громыко», им нужна была эффективная внешняя политика. МИД СССР им ее в течение длительного периода времени обеспечивал.

Ан. Громыко, с. 23, 34–35.

Тут я позволю себе маленькое отступление, чтобы лучше описать характер Громыко, право слово, он того стоит! Всегда молчаливо-замкнутый в официальной обстановке, он был совсем не такой в обыденной, рабочей, повседневной. Тогда проявлялись его малоизвестные широким кругам качества: себялюбие, высокомерие, пренебрежение к чужому мнению, а то и поразительное упрямство. Об этом знали все члены ЦК!

Как-то Черненко при разговоре с Брежневым о предстоящем голосовании «вкруговую», то есть всех сидевших на совещании по очереди, сказал в моем присутствии:

 — Чтобы Андруша не упирался и не ставил «против», ты начни голосование с него. Найди подход, уговори, чтобы он не упрямился…

Андрушей — так за глаза величали Громыко все члены «шестерки» в Политбюро. Его белорусское произношение некоторых русских слов так никогда до конца и не выветрилось.

В. Прибытков, с. 168.

Многие факты говорят о том, что Леонид Ильич придавал достаточно большое значение своему аппарату, понимая имевшуюся здесь взаимную зависимость. Да ему ничего не стоило пригреть одного-двух работников. Был он тогда человеком демократичным, любил фотографироваться с коллективом, заходить в рабочие комнаты. Проявлял при этом необходимую требовательность.

Ю. Королев, с. 117.

У него было особое «чутье» на талантливых и умных советников. Именно они определили в конце 60-х — начале 70-х годов активную внешнеполитическую деятельность, которая привела к укреплению связей с Францией, ФРГ, США. Наконец она выразилась в ряде документов, открывших новую эпоху в отношениях Востока и Запада — ОСВ-1, ОСВ-2, договор по противоракетной обороне. Хельсинкское соглашение, которое венчало эту деятельность и было последним брежневским достижением, после которого началась серия ошибок и просчетов.

Но это было уже, можно сказать, без Брежнева, который только подписывал бумаги, не оценивал их содержание. Я помню милую, дипломатическую и мягкую по характеру Галю Дорошину, которая привозила из ЦК КПСС от Черненко кипу документов и пальцем показывала Брежневу, где надо поставить подпись.