— Не мы ее начинали…

— Мужику-то кака разница, кто ее начинал. Партии разные там тусуются, не могут чего-то поделить, а отдувается мужик.

Он опять помолчал — видать, ему очень хотелось разговорить своих гостей и проведать что-нибудь и про политику и про мужицкую перспективу хотя бы на завтрашний день, то есть на ближайшее будущее. Мужик должен знать, что его ожидает, должен быть готовым ко всему, особенно к самому худшему.

— Како мне дело, ежели вы не можете что-то тама поделить?

— Главное, чтоб вас не трогали, да? — спросил Данилов не без иронии. — Нет, так не будет. В стороне никто не останется. Здесь, в этой борьбе, нет и не может быть третьего пути — или вы с нами или вы против нас. В холодке, в тенечке отсидеться никому не удастся.

— Где уж там отсидеться! Ведь и так все на мужике. В солдатах и у белых и у красных — кто? Мужик. Кормит, поит, обувает, одевает и тех и других — кто? Тоже мужик. Погоди, погоди. На тебе сапоги — они что, из города? Нет. Мужик вон скотину вырастил, выкормил, ободрал ее, мясо в котел солдатам, а кожу на выделку. Вот тебе и сделали сапоги. Так же и шинелька. Ежели б мужик овец не стриг, из чего бы тебе шинель сделали? Ну, вот то-то и оно. Все на мужике. Я тебе, мил человек, больше скажу: вы вот к власти ставите таких пустомель, как наш Троха-Летун. А ведь от них только один вред. Пользы — ни-ка-кой. Только вред и мужику и власти. Только озлобление в народе. К власти всегда ставили мужика настоящего, умного, рассудительного и работящего. Ни в коем случае не лодыря, Как Троха-Летун. Вот на нем-то и держится власть и все остальное. А у вас, как я погляжу, нету опоры в низах. У вас не в почете справный мужик — тот, который кормилец, не в почете. Вы на него волком смотрите. А зря. Он вас кормить будет. И Россию кормить будет. Троха-Летун не накормит. А я — накормлю. Ежели ко мне уважение будет… Я тебе так скажу, мил человек: мужика порушат — Россия рухнет. Вот смотри: царя порушили, мужика не тронули — Россия стоит. Директорию порушили, мужика не задели — Россия стоит. Колчака порушили — уже, считай, порушили — мужика не тронули — Россия стоит. Советскую власть порушат, а мужика оставят — Россия будет стоять. А вот, когда мужика порушат, никакая власть — ни диктатура пролетариата ваша, ни учредительное собрание, ни демократия, ни социализм — Россию не спасет. Россия рухнет. Россия развалится. Вот так, мил человек.

Данилов даже немножко оторопел перед столь продуманной четкой логикой. Наверняка мужик или с Плотниковым часто встречается, от него нахватался, или чье-то другое влияние на нем. Но сам он до такого додуматься не мог…

— Ваша школа, Филипп Долматович? — спросил Данилов прямо.

Плотников, не вступавший в разговор раньше, тут засмеялся.

— Я так и знал, что ты подумаешь на мое влияние. А тебе не пришла мысль, что не он от меня, а я от него заряжаюсь?.. Он всю жизнь газеты выписывает, читает. Журналов, посмотри, сколько у него. Ты поговори с ним по поводу Столыпина. Он тебе разъяснит, что это за деятель.

— Можно подумать, что вы газет не читаете и с планами Столыпина не знакомы?

— Я читаю — это одно. А он читает — это совсем другое, может быть, даже противоположное. Нам — тем более политработникам — надо научиться видеть мир глазами мужика. Тогда у нас будет полное взаимопонимание.

— А мы что, разве не понимаем мужика? — удивился Данилов. — Всю жизнь с мужиками прожили.

— Прожить с мужиком бок о бок — это еще не гарантия понять его.

Данилов не возразил. Конечно, это еще не гарантия.

Долго в этот вечер говорили о мужике, в основном о сибирском, кондовом, о судьбах Сибири эти трое разных и по взглядам на жизнь, и по жизненному опыту, и очень разных по возрасту — трое разных по характеру людей. Перед тем как отвести в горницу спать гостей, хозяин вдруг, обращаясь прямо к Данилову, сказал:

— Ты, мил человек, больно уж рьяно защищать Советску власть — она и така хороша и этака прекрасна. Я ничего не имею пока против этой Советской власти — может, придет она настояща-то с Красной армией-то и из наших сел турнут Троху-Летуна. Но я вот чо хочу сказать: ежели уж Советска власть така хороша, то неужли до Ленина никто не мог додуматься раньше до такой власти? Быть того не может. Читашь вот, сколько умных-то людей жило на земле до Ленина и чо, ни один из них не смог додуматься? Ждали Ленина. Не верю. Такого быть не может. На словах она вроде бы уж сильно хороша — даже не верится. А раз не верится, значит, где-то есть в ней червоточинка. И эта червоточинка сожрет ее всю. Слишком хорошей власти не быват, чтобы все были ею довольны… Всякая власть — есть насилие… Ну да ладно, у вас завтра дел, должно, полным- полно будет? Давайте ложиться спать. — Он провел гостей через переднюю половину избы в горницу, зажег лампу. — Вот на этой кровати будете спать. Ежели кто из вас ночью курит — на улицу не выходите, курите здесь, только печку откройте. Мои оболтусы тоже уже оскоромились, когда приезжают на побывку, тут ночуют, тоже курят вовсю. Мать уж их по-всякому, а они здоровые бугаи, чо она с ними сделат… Однако век такой пришел — конец нашей старой вере.

— А где они у вас, сыновья-то?

— Где и все — у Мамонтова…

Утром выехали рано, еще затемно. Поспать удалось часа два-три, не больше.

— Горожанин так не умеет жить, как мы, — поеживаясь от утренней сырости, сказал Плотников. И чувствовалась в его голосе гордость за деревню, за ее уклад. — Мужик привык спать по-звериному, урывками.

— Филипп Долматович, а все-таки, зачем вам надо было меня брать с собой? Чтоб показать этого мужика?

— А что, плохой мужик? Вот это и есть настоящий сибирский мужик. Не нравится он тебе?

— Я бы не сказал, что не нравится. Но он какой-то…

— Не послушный? Не подлаживается под нас, да? Слишком самостоятельный и даже, я бы сказал, гордый?

— Вы вот говорили на совещании, что не надо забирать у мужика хлеб, он сам, мол, его привезет. Нет, этот не привезет.

— Трохе-Летуну — нет, не привезет.

— Да, кстати, почему его так зовут — Троха-Летун?

— Трофим он, а так как тут вместо «ф» говорят «хв», Так и получился Троха. А летуном он по существу сам себя прозвал. С действительной пришел, рассказывал как он там, в авиации, где службу проходил, хвосты аэропланам заносил. А через год он уже рассказывал, как летал на разведку с летчиком. А потом — он уже и сам будто бы летчиком был. Там такие подвиги совершал! Если его послушать… Не серьезный, конечно, он человек. Ботало. Так что, если он останется еще надолго у власти в волости, хлеба здесь не взять.

— Это хорошо, если один Никандрыч не уважает этого Троху-Летуна, если он один не повезет зерно. А если их, много таких в селе? — сказал Данилов.

— А если их таких много, надо Троху-Летуна убирать. Не конфликтовать же из-за него с мужиками!

— А если они захотят вдруг избрать такого же прижимистого, как они?

— Это и хорошо, — согласился Плотников.

— Но хлеба-то у них тогда не взять!

— За бумажки — да не взять. А если на товары — с милой душой.

Данилов уже сам себе, не Плотникову проговорил:

— Где их взять-то, эти товары?.. — И вдруг спросил: — А почему вы решили показать его мне, а не Голикову, например? Этот мужик больше по его части.

— За тобой, Данилов, будущее, ты молодой, грамотный. А Голиков выдыхается. То, что мог, он свое в жизни сделал.

Так ли это, не так ли — Данилов не знал. Он не соприкасался с верхним эшелоном партизанской власти до вчерашнего дня. Вчера он это почувствовал — он был белой вороной среди приближенных и к Главному штабу, и к Облакому, и к полевому штабу главнокомандующего. Хотя многих из присутствовавших вчера на совещании он знал лично, уже встречался с ними раньше, но все равно он чувствовал себя не в своей тарелке. Он сразу же понял, что тут свои подспудные, подводные течения, скрытые рифы, тихие заводи и опасные омута. Разобраться в этом, тем более вот так с ходу, было не под силу. Да он и не стремился к этому. Знал одно: Облаком не пользуется авторитетом у боевой части армии. Не мог только понять, откуда идет это недоверие — или от самого Мамонтова или откуда-то со стороны.