В морозную зимнюю ночь бежала десять верст по степной дороге среди занесенных снегом русских полей — до почтовой станции, а там взяла лошадей. Как хорошо помнит она эту ночь, ее торжественную тишину, свет синих звезд, пение морозного снега и трепет собственного сердца. Любила ли она тогда «его»? Нет, и тогда не любила. Она только верила в него, думала, что он уведет ее в какой-то новый, светлый мир, приобщит к живой жизни. Ведь он тогда был «герой», бывший ссыльный, только что вернувшийся из того сказочно-страшного края, где он долго томился и страдал за людей, как Христос. Она прибежала к нему, чтобы он спрятал ее, защитил, указал путь… Назад, к прежней сытой.; но подневольной жизни вернуться ни за что не хотела: там низменная сытость, жестокость и спячка. Он же и разбудил в ней стремление уйти «в стан погибающих», туда, где борются и страдают «за других». Он предложил ей «фиктивный брак». Сказал, что так нужно. «У них» такие бумажные браки не редкость. Ей было все равно… брак так брак, если нельзя добыть свободу иначе!.. Обвенчались. А потом как-то вышло, что «фиктивный» брак обратился в настоящий.

И стали они жить обыкновенно, как живут все. Она ждала, когда начнется та интересная, деятельная «жизнь для других», вся из подвигов, полная волнений и опасностей, о которой она мечтала. Ее имя должно блестеть в ряду замечательнейших имен страны, она будет помогать и служить этим людям, а потом слава, почести, поклонение.

Но шел год за годом, а в их жизни еще тянулись будни. Сначала она ждала. Потом стала приглядываться к мужу. Он мало-помалу тускнел и уменьшался в ее глазах. Незаметно, день за днем, год за годом, он что-то терял у нее, изменялся к худшему, спускался по какому-то наклонному пути. Утратил пыл души, умственные интересы, скучал, когда другие горячились и спорили о высоких материях. Появилось равнодушие ко всему, что прежде волновало и возвышало душу. И люди около них появились другие: шикарные дамы из общества, сытенькие, холеные мужчины, а хохлатые студенты и молодые поэты куда-то исчезли, суровые партийные люди тоже отдалились. Так прошло целых семь лет. За это время муж ее потолстел и полысел, хотя он еще молод. Стал завсегдатаем клуба, откуда возвращается поздно и в подпитии.

Потом она словно сразу выросла, словно очнулась от тяжелого сна, открыла глаза и увидала, что ей как будто подменили мужа: «тот», прежний, был худой, симпатичный, с лицом Христа, отзывчивый, волнующийся, вдохновенный, говоривший пылкие, благородные речи. А «этот» — лысый, толстый, краснолицый, пьяный и ко всему на свете равнодушный обыватель! Как произошла такая перемена? И почему она только теперь разглядела его, только теперь перестала «ждать» и надеяться? Ах! Убежать бы теперь и от мужа, как убежала когда-то от родного отца! Но куда бежать? Ведь у нее нет «героя», за которым она могла бы идти! Она все-таки не представляет себе, чтобы можно было обойтись без «него». «Он» должен быть, должен откуда-то явиться и смелым, пламенным голосом позвать ее за собой. На вершине горы должен появиться кто-то высокий, сильный, знающий пути, и оттуда запеть призывную песнь, как это бывает в опере…

Она качнула головой, вздохнула и улыбнулась, поймав себя на мечтах о каком-то фантастическом возлюбленном.

«Будто бы так уже и нельзя взять да и уйти одной?..» Чем и как жить? Что делать? Не поступить ли на сцену? Она училась музыке и пению, у нее хороший голос… Даже и теперь ее часто приглашают участвовать в благотворительных концертах… Вот на днях она будет петь в Благородном собрании… И, конечно, она могла бы прогнать от себя мужа, пойти в актрисы… но — не тянет ее туда… Тайный голос говорит ей, что она не талантлива, что на сцене она не выдвинется из ряда второстепенных, а это будет обидно. Да и что там за жизнь? Ведь, кроме любви к искусству, у нее есть еще и другие запросы, более сильные… Мерещится какая-то общественная роль; жизнь «для других», но жизнь выдающаяся, блестящая, в созвездии светил и вождей, хочется славы, но не мишурной, актерской, а какой-то другой…

В передней задребезжал звонок.

Вздрогнула.

Вошли гости — мужчина и дама; низенький, толстенький брюнет с закрученными кверху усами и черненькой, подстриженной по моде бородкой. Выражение его красивого лица с мелкими чертами томно, слащаво и ничтожно, маленькие, пухлые ручки в перстнях, а брюшко, облеченное в белый жилет, украшено золотой цепью с брелоками.

Вслед за ним вошла хорошенькая, пухленькая дамочка с розовыми щеками, в розовой кофточке, вся розовая, похожая на какую-то птичку.

Мужчина мягкими шагами подошел к хозяйке и ловко расшаркался, целуя ее длинную, белую руку.

Дамы поцеловались.

— Елена Николаевна, дорогая, простите! — томным тенорком сказал гость, сладко улыбаясь. — Мы немножко опоздали репетировать, заставили ждать…

— Полноте, — перебила Елена Николаевна и засмеялась грудным девичьим смехом, — перестаньте, пожалуйста! Как вам не стыдно? Во-первых, вы не опоздали, а во-вторых, я всегда рада живым людям! Вы знаете, какое у нас безлюдье!

Она говорила и смеялась своим глубоким, низким, слегка вибрирующим голосом и, овладев собой, уже не была похожа на Медузу, Она сразу вошла в привычную роль благовоспитанной дамы, приветливая улыбка не сходила с ее губ, а смех звучал так искренне, что посторонним не могло и в голову прийти, какие кошки скребли у нее на душе.

— Вы сами виноваты, милая! — возразила ей гостья, как-то боком, по-птичьи вскидывая на нее свои черные глазки. — Если бы вы только захотели, около вас всегда была бы толпа! В большом городе — безлюдье?! Уж вы скажете!

Она всплеснула маленькими ручками и с лукавой гримаской покачала хорошенькой головкой.

Елена Николаевна несколько свысока взглянула на нее.

— Да, вы правы, но, знаете, такие все шаблонные, чересчур обыкновенные люди, такая серенькая жизнь, что — скучно! Право, — продолжала она, смеясь, — как-то не встречается у нас человека, у которого было бы за душой что-нибудь свое… А так — чужие мысли, чужие слова, готовые фразы, а за фразами, право же, нет ничего! И, знаете… как-то нечего делать… Чувствуешь себя лишним человеком, ни к чему не приспособленным, всем как будто в тягость, право!

Она вдруг остановилась, как бы спохватившись, что сказала лишнее, и опять засмеялась.

— Право, — добавила она, весело улыбаясь, — я очень рада, что вы, господа, затеяли хоть этот благотворительный вечер: все-таки как будто дело.

— Ах! — притворно застонал гость, повертываясь на коренастых ножках от одной дамы к другой и делая вид, что ломает руки. — Я совсем не знаю, что мне петь на этом вечере: все так избито, так всем надоело, да я и не в голосе!

— Что-о вы?! — неискренне испугалась Елена Николаевна, — вы так дивно поете, у вас такая художественная передача! Спойте вы, право, это… ваше… как, бишь, оно начинается?..

«Ах, зачем вы не прочли?» — вежливо подсказал гость.

— Да, да! «Ах, зачем вы не прочли?» — прелестный романс! Вот и ноты! Пройдемте его сейчас! Я вам буду аккомпанировать!

— Хорошо, попробуем! — пожав плечами, жеманно согласился гость. Он боязливо кашлянул и пощупал свое горло.

Елена Николаевна раскрыла ноты и взяла на рояле певучий аккорд.

Певец откашлялся, выждал несколько аккордов и запел крохотным баритончиком:

Голос у него был ничтожный, и пел он, манерничая, с притворным чувством, плохо подражая оперным певцам. Ни капли истинного увлечения не было в его пении. Он пускал нежные ноты, старался придать им слезливость, но все это было фальшиво. Наконец он отчаянно взял финальную высокую ноту, чуть не подавился и замер, поднявшись на цыпочки, как это делают на высоких нотах настоящие оперные тенора…

— Очень мило! — воскликнула Елена Николаевна, ударив заключительный аккорд и посмотрев на певца холодным взглядом в то время, как губы ее улыбались. — Я не нахожу, чтобы вы были не в голосе! По-моему, голос у вас звучит, как всегда… прекрасно!