– Может быть, – протянул Урибе.

– Ты где его оставил?

– Представь, не знаю. Если бы я помнил, я бы тебе обязательно сказал. Совсем забыл.

– Здорово напился?

– Кажется, да. На самом деле я…

– А твой двоюродный брат?

– Какой брат?

– Давид.

– А-а, Давид… Не знаю. Я не видел его после полуночи.

Всегда, когда речь заходила о Давиде, Урибе забывал, что это его брат. Надо было следить за собой; не то сочтут дураком. Давид – юноша с тонкими чувствами. Его бабка и моя мать… Или его бабка и моя бабка. Я совсем запутался.

Кортесар взял револьвер, который лежал на столе.

– Это твой? – спросил он. – Надеюсь, не заряжен.

Он держал револьвер с опаской. Ствол был короткий, на рукоятке перламутровая инкрустация: маленькие розочки.

– Игрушечный, – пояснил Урибе. – Вместо пуль стреляет тряпичными цветочками, фотографиями Неаполя, Везувия и влюбленных парочек.

Урибе снова охватили пьяные угрызения совести, а с ними и желание притворяться, обманывать. Два часа тому назад он оставил в баре трех женщин. Место, куда он их завел, имело два выхода, и он воспользовался одним из них. «Сейчас они уже, наверное, начинают волноваться». Он увидел свое помятое лицо в зеркальце без оправы – они дюжинами валялись по всей комнате. Урибе завоевывал расположение публики. Он лицедействовал. Кортесар с усталым видом зажег сигарету.

– Луис уже достал права, – сказал он, – теперь ему нужны деньги, чтобы взять напрокат машину.

«Какую машину?» Урибе снова замечтался. Минуту назад в его голове вспыхнул целый фейерверк воспоминаний. Вино. Ссора. Оскорбления Рауля. Он взглянул на часы. Четверть второго. Поздно. Перед обедом надо пройтись.

Он начал собираться. Записка хозяйки, лежавшая на столе, взывала к нему. Он отвел глаза в сторону. Нет. Надо было ответить. Он достал самописку: «Если сеньорита Анна позвонит, скажите ей, что я умер». Он взял булавку и приколол записку к двери.

Снова безумство. Вслух он повторил:

– Я умер.

Он взял пачку сигарет и осторожно положил ее в карман. Кортесар поджидал его у двери.

– Все в порядке. Пошли.

– Убить его, говоришь? – Агустин уперся коленками в край стола и откинулся на стуле назад. – Это впечатлительно. Как бы это сказать… Даже романтично. – Он замолчал и ехидно добавил. – Но это не подходит.

Анна стояла напротив Агустина по другую сторону стола, устремив взгляд на причудливые блики огня. На лестнице перегорели все пробки, и пришлось зажечь свечу.

– Ты уверяешь, что смогла бы сделать это одна, не так ли? – Глаза на помятом лице Мендосы чуть-чуть скосились в ее сторону.

– Да.

– И ты даже согласна, чтобы тебя арестовали, или, может быть, ты покончишь с собой?

Когда Аугустин говорил в таком тоне, Анна не знала, куда он клонит. Она начала раскаиваться, что затеяла этот разговор. Теперь уже поздно отступать.

– Это не представляет никакого интереса.

– Нет, представляет.

Дрожащей рукой Мендоса указал на клетку с канарейкой, которую ему совсем недавно подарила Лола. Клетка была маленькая, с цветными прутьями; прежде чем вспорхнуть с жердочки, канарейка в нерешительности помедлила.

– Ты и глазом моргнуть не успеешь, как тебя схватят.

– Ничего подобного. Я все предусмотрела.

Агустин жестом оборвал ее.

– Нет. Ты ничего не предусмотрела, и если ты сделаешь, как говоришь, то я и медяка не дам за твою шкурку.

Он хотел было сказать еще что-то, но внимательно посмотрел на птицу: комочком застыв на жердочке, она выглядела беззащитной и печальной, точно маленькое чучело, точно увядший цветок.

– Не понимаю, – сказала Анна.

– Короче говоря, это детский лепет.

– Детский лепет?

– Да. Любой тупица-новичок придумал бы то же самое: отсутствие улик и мотивов преступления. Чем больше ты будешь придумывать, тем скорее выдашь себя.

«Надо немножко остудить эту головку, – подумал он. – У девочки есть мысли, но она должна привести их в порядок…» Вот странно, ему снова хотелось выпить. Ликер Урибе был поистине чертовский.

– Надо поговорить спокойно. Ты пришла сюда с дельным предложением, и мы его обсудим. Если хочешь знать, я его одобряю. Но в таком виде это дело не может заинтересовать ни меня, ни кого другого. Счеты, которые ты собираешься свести с этим человеком, касаются только тебя одной, я тут ни при чем…

Он медленно зажег трубку и несколько раз с наслаждением затянулся.

– Никто не станет помогать тебе, не получив ничего взамен. К тому же в твоих интересах затемнить это дело. Например, кражей. Ты говоришь, служанка упоминала о шкатулке с драгоценностями. Прекрасно! Вот деталь, которая может придать делу совсем другой оборот. Но ты не имеешь права просить помощи, не предлагая за нее определенной платы…

Анна смотрела на Мендосу растерянная, сбитая с толку.

– Не понимаю, какую выгоду ты можешь извлечь из этого дела. Или ты берешься за него ради денег, но в таком случае…

– Но в таком случае?… – повторил Агустин.

Девушка закусила губу.

– Ничего. Я ничего.

Мендоса выпустил изо рта трубку, и она скользнула между пальцев.

– Послушай. Необходимо» замести следы. Пустить ищеек по ложному следу. Если ты будешь действовать одна, попадешься. Ты же знаешь привратницу. Они все объяснят политическими мотивами. В лучшем случае сцапают через две недели. А я, поверь, не желаю корчить из себя мученика. Это дело интересует меня по многим причинам, но мне не хотелось бы влипнуть по-дурацки. Кроме того, деньги…

Он неопределенно махнул рукой. Трепетный огонек свечи причудливо осветил темную бутылку шампанского. Тени на стене, словно призрачные, объятые ужасом существа, отступали, закрыв лицо руками.

– Тебя арестуют и ты добьешься только того, что отправишься на долгую прогулку в Африку. И это обязательно случится, если ты не послушаешься меня.

Панорама комнаты, будто покрытая глазурью: бутылка, свеча и сам Мендоса, сидевший в глубине, отразились в ее круглых темных зрачках, как в перевернутой линзе бинокля.

– Я все осмотрела и проверила, – сказала Анна. – За квартирой никто не следит, и стоит только выйти на улицу…

– Ты ошибаешься. – Несколько лет назад Агустин вместе со своими приятелями участвовал в одном ограблении, тогда он предложил и разработал план, который теперь повторил. – И я тебе объясню в нескольких словах, почему. Ты договорилась со служанкой, но надо как следует скомпрометировать ее, иначе нельзя поручиться, что она будет молчать. А ты оставляешь свидетеля, который в критический момент может показать против тебя. Если ты думала убить его одна, то нечего было посвящать меня. Я не должен был ни о чем знать, даже как друг.

Зажегся свет, и в одно мгновение комната обрела свой обычный вид. Птичка недвижно и удивленно разглядывала людей. Мендоса задул свечу и продолжал:

– Никто не знает, что думает о нем другой и что он может сказать за спиной товарища. Доверяться значит действовать вслепую. Никто не поручится, что будет держать язык за зубами и не станет болтать. А ты в свое дело и так уже посвятила двоих. Если, – добавил он вопросительно, – ты не говорила об этом с кем-нибудь еще?

– Нет, – ответила Анна, – я никому ничего не говорила.

– Хорошо. Двоих вполне достаточно.

– Я бы от всего отпиралась… – сказала Анна. – Ведь улик не было бы…

– Ради бога, не наивничай. Запела бы как миленькая. Ты знаешь, что случилось с канарцами.

Агустину доставляло удовольствие унижать ее. Уже больше двух часов Анна находилась в его мастерской после безуспешных попыток связаться с ним через Урибе. От ее уверенности в том, что она составила блестящий план, Мендоса в несколько минут не оставил и следа, и радости ее сменилась стыдом и замешательством.

– Если мой план кажется тебе таким плохим, скажи, что бы ты сделал на моем месте.

Она произнесла это прерывисто, в явном смущении, вызвав у Мендосы легкую улыбку. Канарейка захлопала крылышками, и это на некоторое время отвлекло его внимание; птичка уселась на абажур и легонько покачивалась.