Хуан Гойтисоло

Ловкость рук

I

Когда они вышли на улицу, дождь все еще лил. Капли, отрываясь от кровли, падали на шиферный желоб, и сточные колодцы у обочин тротуара с шумом всасывали потоки воды.

Они остановились у самой двери, не решаясь идти дальше, слушая, как бранится хозяин чуррерии,[1] недовольный слишком малой платой за беспорядок, учиненный в заведении.

– Ну, ладно, пошли, что ли. Я же вам говорил…

Пепельно-серый рассвет навевал невыразимую печаль.

Ореолом вокруг шаров на фонарных столбах желтел туман.

Здания, обступившие с двух сторон улочку, походили на плоские декорации, поставленные для съемки фильма. Кругом не было пи души.

– Мне холодно.

Эдуардо Урибе, Танжерец, отцепился от женщин, которых держал под руку, и забарабанил в только что закрытую дверь.

– Откройте, откройте!

Дыхание, словно облачко табачного дыма, вырывалось у него изо рта. Было холодно, и Танжерцу хотелось пропустить глоток вина.

Женщины поспешно окружили его и умоляюще обняли, стараясь предотвратить новую драку.

– Пойдем, Танжерец, видишь, закрыто?! Все уже ушли!

– Пойдем с нами, милый. Мы отведем тебя домой. Ляжешь в теплую постель. Сейчас важно согреться.

Но Урибе не желал, чтобы о нем заботились. Подобные знаки внимания приводили его в ярость. Он с силой оттолкнул женщин.

– Оставьте меня. Я не хочу, чтобы меня трогали. Я хочу войти туда.

И он снова забарабанил кулаком в закрытую металлическую дверь.

– Откройте, откройте!

Самая маленькая из трех женщин, виновница разыгравшейся перебранки, не переставая плакать, тащила Урибе в сторону.

– Дорогой мой, любовь моя!

Урибе в бешенстве обернулся.

– Вы не моя любовь и никогда ею не были.

И снова град ударов обрушился на дверь.

– Сторож, сторож! Откройте дверь!

Улица была пустынна. Моросило. Из окна соседнего дома высунулась женщина.

– Бесстыдники! Нашли время устраивать скандалы, не даете людям спать.

Подруги Урибе набросились на непрошеную защитницу тишины.

– А вы заткнитесь! Вас никто не спрашивает!

В ответ раздались брань, оскорбления. И окно с треском захлопнулось.

– Наконец…

Прислонившись к фонарному столбу, Рауль Ривера с безразличным видом наблюдал эту сцену.

Это был грузный, крепкий, с квадратными плечами парень, немного старше Урибе; у него были густые курчавые волосы и огромные черные усы.

Экстравагантный костюм его был в беспорядке: пиджак расстегнут, брюки в грязи. На незастегнутой рубахе болтался полуразвязавшийся галстук. Серое помятое лицо Рауля словно впитало в себя блеклый неясный цвет последних клочьев утреннего тумана.

Стоя у фонарного столба, в сдвинутой на затылок шляпе и зажав в зубах сигарету, он всем своим видом показывал, что держится в стороне от Урибе и его подруг, на которых, однако, неотрывно смотрел.

– Ничего не выйдет, – буркнул он.

Одна из женщин, самая толстая, с презрением посмотрела на него.

– Л вас тоже не спрашивают. Вы-то и виноваты во всем. Могли бы с ним договориться, не пуская в ход кулаки.

Она умолкла на миг и, указав на Урибе, добавила:

– Будь вы настоящим другом, вы бы не затевали ссоры и не оскорбляли бы его за то, что он не ввязался в драку.

Ривера криво усмехнулся.

– Так. Выходит, теперь я во всем виноват. Очень хорошо. Это мне урок на будущее – не вмешиваться в чужие дела.

Уперев руки в бока, и пуская кольца дыма, он являл собой живое воплощение оскорбленного достоинства.

– Обычная история. Бедненький мальчик ни в чем не виноват. А я совращаю его.

Он обращался не к женщине, которую не любил и не желал, а к самому себе, причем говорил жалобным тоном, как человек, который испытывает удовольствие, растравляя свою рану. «Я думал, что подрался из-за него, а выходит, я во всем виноват…» С похмелья он часто размякал.

Урибе между тем продолжал колотить в дверь чуррерии.

– Откройте, откройте!

«Так не может продолжаться», – подумал Рауль.

Эти слова он говорил себе не в первый раз, и воспоминание об этом привело его в ярость. Вечер, как всегда, кончился плохо. Так бывало всякий раз, когда они отправлялись в Лавапьес: Урибе начинал голосить. Оба они напивались. А стоило им напиться, как кто-нибудь из них, обычно Урибе, затевал скандал. И Ривере приходилось пускать в ход кулаки, чтобы унять драчунов, а Урибе смеялся от удовольствия, точно ребенок.

«В следующий раз и пальцем не пошевелю, пускай его хоть разорвут на куски», – подумал он злорадно. Его отношение к Урибе было каким-то странным сплавом восхищения и презрения.

Обычно он любил поиздеваться над Урибе, высмеять его манеры и одежду, сказать что-нибудь мерзкое о его привычках и вообще с удовольствием выводил его из себя. И наряду с этим он просто не мог жить без Урибе, всегда таскал его с собой, благосклонно слушал его болтовню и испытывал настоящее удовлетворение всякий раз, когда втравлял приятеля в какую-нибудь драку.

Недостатком, а может быть добродетелью, Риверы была его чудовищная физическая сила. С кем бы он ни дрался, он всегда выходил победителем.

Вот почему он каждый раз раскаивался в том, что позволил втянуть себя в драку. Тогда он набрасывался с оскорблениями и бранью на Урибе. Он обзывал его трусом, бабой, обещал разделаться с ним и вздуть. А порой и в самом деле колотил его.

Но потом, как правило, тут же раскаивался. Унижения, которым он подвергал своего друга, терзали и мучили его самого. И не проходило и часа, как он со слезами на глазах умолял Урибе простить его, гладил друга по голове и обнимал. И все снова шло по-старому, словно ничего не случилось. Ривера уводил с собой одну из женщин, а Урибе провожал домой подгулявших пьянчужек. В этот вечер Ривера не побил Урибе. Прислонившись к фонарю, уперев руки в бока, он чувствовал себя униженным и задетым.

Урибе, видя, что хозяин чуррерии не обращает никакого внимания на его стук, уселся на край тротуара и мрачно уставился осовелыми глазами на струящиеся под ногами потоки воды.

Женщины, став в кружок, обсуждали дальнейшие действия. Считая своих друзей вдрызг пьяными, они говорили, не заботясь о том, что их могут услышать.

– Надо найти такси.

– Так поздно не найдешь.

– Хоть бы стоянку здесь устроили.

– Лучше самим поискать. Может, на Аточе…

– А ты думаешь, он пойдет?

– Мы его дотащим.

Они взглянули на Риверу.

В мертвенном желтоватом свете фонаря резко выделялись мелкие морщинки на его бескровном лице.

Дождь прекратился, но с мокрых балконов на тротуар продолжала стекать размытая краска (так линяют подкрашенные глаза у плачущей женщины), и тротуарные плиты будто впитывали в себя трепетный свет зари, смешанный с белесой пеной, которую выплевывали стены домов.

Улица по-прежнему была пустынна; казалось, влажный асфальт поглощал шум шагов. Где-то вдалеке раздался властный мужской окрик, громкий топот ног и цоканье скользящих копыт.

Маленькая женщина подошла к Урибе и потянула его за лацканы пиджака.

– Пойдем, Танжерец, – сказала она. – Будешь здесь торчать, совсем окоченеешь.

Урибе не пошевелился.

Женщина помедлила немного, не зная, что предпринять дальше; в доме напротив открылась дверь, и толстощекий паренек с любопытством разглядывал их.

– Танжерец!

Она схватила его за плечи и кое-как поставила на ноги.

Урибе тупо смотрел на нее и лениво тер глаза.

– Уфф! – выдохнул он. – Бабы – гориллы.

Они пошли по улице.

– А он?

Проходя мимо фонаря, возле которого стоял Ривера, Урибо указал на него пальцем.