Когда часть, будучи в командировке, стояла посреди валдайских болот, хлеборезом работал прижимистый русский парень Пронин из какого-то уральского сельца.

В командировке было очень голодно, служивые жрали «кирзуху» на воде, а хлеба вдоволь командиры не давали. Подвозы продовольствия случались редко, и непонятно было, кто в этом виноват – то ли гарнизонные снабженцы, жившие возле тёплых печек в маленьком посёлке километрах в сорока от точки, то ли высшее начальство, обретавшееся совсем уж в эмпиреях, коими среди солдатни принято было считать далёкий заштатный городишко. Случались дни, когда вернувшись с «мокрой» трассы, замёрзшие военные получали в продуваемой всеми ветрами столовой по миске остывшей баланды, сварганенной из мороженой картошки со скудною добавкою прогорклой томат-пасты. Приходили и худшие времена, когда живую картоху подъедали, и даже томат-паста исчезала из рациона. Тогда поварята сыпали в котлы сушёную картошку и варили её с сушеной же морковкой. Да и то была бы не большая беда, если б продукты не плесневели на складах, да не портились охамевшими мышами. Иной раз омерзительно было наткнуться щербатою ложкою на мышиное дерьмо в том скотском пойле, которым кормили салабонов. И что? Вынимали дерьмо, брезгливо морщась, из воняющей плесенью отравы да хлебали дальше, – только твёрже всматривались в бугристую поверхность якобы еды… А потом и хлеб кончался; пускай он, лёжа на полках хлеборезки, засыхал и местами тоже плесневел, но то был хлеб, и любо было солдатне прикоснуться за едою к твёрдым ноздреватым ломтям или внюхаться в их ускользающие ржаные ароматы. И когда кончался хлеб, а о подвозе продуктов никто и не мечтал, приказывал начснаб распатронить бумажные мешки с сухарями, хранящиеся как НЗ на дальних складских полках. От сухарей тех не менее разило плесенью, чем от сушёных картошки и морковки, да и мыши, видать, также жаловали их, потому что концы засушенного хлебушка обычно были стравлены очень основательно.

Сержантам в то же время и, само собою, офицерам голодать не приходилось, потому что для них на кухне всегда оставлялись особые порцайки, которые они жрали вместе с поварами. У офицеров, кроме того, в спальных вагончиках стояли печки-буржуйки, где они всегда могли разогреть для себя дополнительную еду, по выходным привозимую из города. Ну, и хлеб они всегда имели, потому что слово офицера для хлебореза есть закон. Пусть солдатня хоть опухнет с голоду, но офицерскую пайку будь любезен – вынь да положь! Ну, и за деньги хлеборез Пронин никому не отказывал. То, что начальство получало за так, солдатики могли прикупить, благо деньжонки на курево исправно личному составу выдавались, а поскольку среди лесных болот табачком не разживёшься, то рублишки собирались в нычки да со временем тратились на хлебушек. Хитрый Пронин все эти тонкости прекрасно понимал. Петров ещё в учебке приглядывался к нему, пытаясь понять, что за человек. Уж больно ловок был, изворотлив и хитёр. Однажды в бане достались ему рваные кальсоны, так он их во мгновенье ока подложил соседу, некстати щёлкнувшему клювом, а соседские прибрал. Сосед даже не заметил. Другим разом, попав в наряд по кухне, он вместо себя припахал бессловесного якута Иванова, даром, что оба были салабоны, и якут почему-то покорно отправился вместо него чистить подгоревшие котлы. Ушлый рядовой был этот Пронин. Петрову он казался прижимистым сельским кулачком, хитромудрым хозяйчиком, умело находящим выгоду во всём, даже в дымящихся лепёшках свежего коровьего навоза. И в командировке он, видать, не случайно оказался в хлеборезах. Должность-то блатная; пока другие вкалывают на траншеях по самые яйца в ледяной воде, можно спокойно расчислить механизмы воровства. И усилия особые тут ни к чему, всё элементарно. Буханка хлеба для салаг режется сначала вдоль, а потом четырьмя разрезами ещё и поперёк. Получается десяток паек, как раз по количеству сидящих в столовой за столами. Ну, и на «точки» с обедом хлеб так же посылается. Так чего удумал хитрый хлеборез? Он буханку резал так, как нужно – вдоль – по-первости, но потом не четыре реза делал, а больше на один и выходила из-под его ножа дюжина неполноценных паек, то есть на две больше, чем положено. Вот же и приход! Эти две левые пайки, скапливаясь от завтрака к обеду, от обеда – к ужину, образовывали постепенно маленький подпольный складик, с которого можно было приторговывать остатками офицерских да сержантских трапез. Рядовые это понимали, потому что каждый раз за едою брали в руки уменьшенные пайки и про себя, а кое-кто и вслух, злобно материли скрысившего хлеб гадёныша.

И вот подошёл совсем уж нехороший день, когда даже покоцанные мышами сухари солдатики подъели и кушали теперь только пересоленное пойло из засушенной картошки. И те вояки, которые матерились в адрес хлебореза до поры до времени только про себя, стали материться уже вслух и посылать ему проклятия, прибегая к посредничеству дощатых перегородок батальонной параши, установленной в низине за палатками. Там, мучаясь поносом над обледенелыми очками, рядовые считали почему-то виновником своих неисчислимых бед как раз его, а не офицеров, снабженцев или гарнизонное начальство. День шёл за днём, а хлеба всё не было и не было. И вот однажды, устав надрывать воспалённые зады, вояки сговорились и пошли после так называемого ужина в гости к хлеборезу. Зачем нужно было к нему идти, никто не понимал, и Петров, шагая с товарищами, натужно размышлял: «Ну, придём, начистим ему рыло, а дальше что? Как будто после этого еды прибавится…». Солдаты были злы, раздражены бурчанием в желудках и настроены на серьёзный разговор. Обогнув столовую, они подошли с её тылов к каптёрке хлебореза, и кто-то из особо дерзких саданул ногою в обшарпанную дверь. Дверь с грохотом раскрылась, и мстители увидели распаренных, словно после бани, повара Анохина и самого хозяина каптёрки, сидевших за столом и умиротворённо пивших чай. Перед ними горкою прямо на клеёнке, покрывавшей стол, лежали толстые ломти хлеба, между кружками стояло блюдце с давно не виденным рядовыми маслом и плошка с сахаром. Тут же обретался массивный нож и две чайные ложечки – аксессуары большинством солдат уже изрядно подзабытые. Заводилою у пришельцев был чеченец Халилов, настроенный решительно и агрессивно. «Ну что, крыса тыловая? – спросил он с презрительной угрозою. – Хлеб с маслом хаваешь? А братушки, значит, голодом пусть маются?». Повар испуганно смотрел на сослуживцев, а Пронин, дожёвывая, привстал и в нелепой позе навис над столом. «Небось не уйдёшь!» – сказал Халилов, сгребая хлебореза за грудки обеими руками. «А чего мне уходить?! – взвизгнул Пронин. – Сами валите, пока звездюлей не получили!». – «От тебя, что ли?» – не стерпел Халилов и схватил со стола запачканный маслом нож. «Да хоть бы от меня! – запальчиво прокричал Пронин. – А то сержанты подгребут, они же вас всех тут закопают! И фамилии не спросят!». – «А я тебя щас зарежу, как барана! – вдруг дико завопил чеченец, потрясая ножом и направляя его лезвие прямо в лицо побледневшему хлеборезу. – И тоже фамилию не стану спрашивать, мне твоя фамилия и без того известна! Я её на твоей могилке нарисую!». Пронин дёрнулся, задел нож, и лезвие его, молниеносно отодвинувшись, слегка чиркнуло Халилова по лбу. Чеченец рассвирепел. Словно по команде солдатня накинулась на хлебореза, но Халилов никого не подпустил. «Ша! – дико заорал он, безумно двигая глазами. – Не подходи!». Пронин трепыхался в его объятиях, пытаясь вырваться, но это ему не удавалось. Тогда он упёрся ладонью в грудь чеченца и стал с силою отпихивать его, но тот извернулся, схватил тонкое запястье хлебореза, выкрутил его и с усилием прижал к столу. Пронин заскулил от боли, а Халилов поднял нож и со всей дури шарахнул его лезвием по пальцам! Вой хлебореза услышали в дальних палатках. Брызнув фонтанчиком крови, на грязную клеёнку стола выкатился отрубленный мизинец. Чеченец бросил нож, сорвал со спинки стула засаленное полотенце и грубо намотал его на искалеченную руку Пронина. Потом он с досадою цыкнул зубом, словно выражая сожаление по поводу безобразной сцены, грязно выругался и вышел из каптёрки. Следом за ним вышли остальные…