Никогда еще педсовет не проходил так бурно. Все до одного восприняли «репортаж» как личное оскорбление. Что до Старика, он был глубоко опечален происшедшим.

 — Когда я согласился, чтобы о нашей школе напечатали в газете, — сказал он, — имелось в виду, что это будет честная и объективная информация о различных сторонах нашей деятельности. Они обещали, что так и поступят, и я им поверил. Для написания статьи я дал репортеру тщательно подготовленный обзор всей нашей работы в школе. И что же? Они сделали все, чтобы очернить нас и высмеять. Они сыграли на руку тем, кто поливал нас грязью, ничего толком о нас не зная. Теперь наши недруги могут ткнуть пальцем в эти фотографии и сказать: «Камера не лжет». — В волнении он закусил нижнюю губу, эта странная привычка проявлялась, когда он принимал что-то близко к сердцу. — Не знаю, могу ли я призвать их к ответу за клевету.

 — Да, идея, конечно, была довольно опрометчивой, — высокомерно заметил Уэстон, мгновенно забыв, как он сам голосовал за нее обеими руками.

 — Согласен, мистер Уэстон, — безропотно ответил директор. — Это было очень опрометчивое решение, и вся вина лежит на мне.

 — Как не стыдно, Уэстон, — воскликнула Клинти. — Вы были от этой идеи в восторге, как и все остальные.

 — С вашей стороны, мистер Уэстон, не совсем честно говорить сейчас такое. В восторге были все, за исключением, пожалуй, мистера Брейтуэйта… да и у него были возражения личного порядка.

 — Интересно, куда они подевали остальные фотографии? — спросила Грейс. — Я у себя наверху столько времени убила — и так девочек усаживала, и сяк.

 — Ясно, все обычное, нормальное им было ни к чему. Кому интересно читать, как обыкновенные дети делают обыкновенные вещи? Зато как интересно написать об инкубаторе, где выводят кретинов, подонков и малолетних преступников! То-то ничего не подозревающий мир подивится!

 — А вы почему возражали, мистер Брейтуэйт? — повернулась ко мне мисс Филлипс.

 — Просто не хотел, чтобы меня выставляли напоказ, как какую-то диковинку.

 — А разве вы не диковинка? Много ли вы встречали в Англии учителей-негров? — Уэстон был прав и знал это.

 — Если интересно мое мнение, Уэстон, то смотреть на меня как на диковинку могут только дураки, которые считают: раз у меня темная кожа, значит, я хуже моего белого коллеги. Я учитель, и во мне нет ничего странного или диковинного. Репортер же, как я понял, заинтересовался возможностью показать учителя-негра с белыми учениками — отличная приманка для обывателей! А моя работа с ними, как я ее делаю —.это ему было безразлично. И вот поэтому, и только поэтому, я возражал.

 — Не унывайте, Уэстон, — поддела его Клинти. — Газет много, ваша очередь еще придет.

 — Меня по крайней мере на посмешище не выставили, — пробормотал он. Все поняли, что это камень в огород Старика.

 — Это не ваша вина, любезный, — парировала Клинти. — Что поделаешь, если вы не умеете танцевать. — Ох уж эта неукротимая Клинти, последнее слово всегда оставалось за ней.

Вдруг заговорила Джиллиан. На педсоветах она всегда молчала, да и на разговоры в учительской смотрела как на пустую болтовню — таковыми, в сущности, они и были. Поэтому теперь все повернулись к ней.

 — Я немножко знаю, как делаются газеты, и, мне кажется, не следует поспешно сваливать вину за этот репортаж на репортера и фотографов. Что печатать, а что — нет, зависит не от них. На то есть редактор, он решает, какая часть материала пойдет в газету. А его решения в основном определяются вкусами читателей. Насколько я знаю, в определенных кругах нашу школу часто критикуют, и этот репортаж, как ни прискорбно, — воплощение такой критики. Скажу только, что к завтрашнему дню читатели о репортаже навсегда позабудут — может, вам станет легче.

 — Спасибо, мисс Бланшар. — Впервые за все собрание директор улыбнулся.

Вскоре завязался общий разговор, и тяжелая, мрачная атмосфера постепенно рассеялась.

 — Сэр, а не пора ли готовить рождественский вечер? — спросил кто-то. Жизнь шла своим чередом.

Шестого декабря на первом уроке не было Силса, и я отметил его как отсутствующего. Но перед самым звонком он объявился и быстро подошел к моему столу.

 — Извините, учитель, но я сегодня не могу быть на уроках, утром умерла моя мама, и надо помочь отцу.

Он хотел казаться сильным и взрослым, но не выдержал — лицо его сморщилось, и он заплакал, как маленький мальчик. Я быстро поднялся я посадил его на свой стул. Он не сопротивлялся, лишь тихо всхлипывал, обхватив голову руками.

Я сказал о случившемся классу. Они встретили это известие тягостным молчанием, охваченные порывом жалости и сострадания. Некоторые заплакали.

Я как мог успокоил Силса и отправил его домой. Потом пошел сказать директору.

После перерыва, когда начался урок истории, поднялась Барбара Пегг. От имени класса она объявила мне, что они договорились собрать деньги на венок или просто букет цветов, чтобы послать его Силсу домой. Я сказал, что не возражаю, если и мне позволят внести свою лепту. Мы знали, что похороны назначены на субботу. К пятнице у Барбары набралось два фунта. Я был очень рад, и после уроков мы стали думать, какие цветы купить и у какого цветочника. Потом я спросил:

 — А кто отнесет цветы?

Их реакция была для меня холодным душем. Атмосфера дружелюбия и взаимопонимания мгновенно испарилась, уступив место настороженному антагонизму, с каким я столкнулся в первый день занятий. Между нами словно возникла плотная прозрачная завеса.

Что это значит? Я вдруг перестал быть своим, меня почти возненавидели, но откуда такая внезапная перемена?

 — Что с вами? — Я не узнал своего голоса. — Чем вас так взволновали цветы?

Поднялась Мойра.

 — Мы не можем отнести их, учитель.

 — Не понимаю, мисс Джозеф. Как это не можете?

Она быстро оглянулась, словно ища поддержки у класса.

 — Люди-то что скажут, если увидят, что мы входим в дом цветного. — Она села.

Вот оно что. Я почувствовал себя слабым и беспомощным, чужим среди них. Все недели и месяцы прекрасного содружества были перечеркнуты этими несколькими словами.

Все впустую — уроки, рассказы, личный пример, терпение, заинтересованность. Все это без толку. Как и обыватели в поездах и автобусах, они видели только цвет кожи, а не человека под этой кожей. Силс родился с ними, с ними вырос, они вместе играли. Его мать была белой, англичанкой до мозга костей.

В голове застучали знакомые до отупения фразы. Цветной мальчик с белой матерью, вест-индский мальчик с матерью-англичанкой. И только так. Никогда я не слышал: «Английский мальчик с негром-отцом, с отцом вест-индцем». Нет, как можно, ведь тогда подчеркивается принадлежность к ним, англичанам.

Это была какая-то эпидемия, и дети, которых я любил, невзирая на цвет кожи или происхождение, тоже были заражены этим отвратительным вирусом, он влиял на их миропонимание, искажая все, что было не белым или не английским.

Мне вспомнились слова Уэстона: «Они же кретины, холодные, как камень, у них нет абсолютно ничего святого».

Глубоко оскорбленный, я повернулся и вышел из класса. Хотелось с кем-то поговорить, но с кем? Ведь они все белые, даже Джиллиан, и что они могут мне сказать? Может, будучи лучше воспитанными и образованными, они лучше замаскируют свои чувства, спрячут их за красивыми словами, но и только.

Я направился в кабинет директора. Он слушал меня, и на его лице отражались глубокая человечность и сочувствие, так ему присущие.

 — Я рад, Брейтуэйт, что это произошло. Вы будете только в выигрыше.

 — Почему, сэр?

 — Видите ли, мне кажется, вас слишком обнадежили быстрые результаты. В конце концов, мы занимаемся не только академической подготовкой наших учеников, мы должны научить их жить в обществе, делиться друг с другом, заботиться, помогать. Им это нелегко.

Опять то же самое, подумал я. Что бы эти маленькие мерзавцы ни делали, они всегда правы. Даже сейчас. Неужели он способен понять лишь одну точку зрения — ту, что защищает их?