— Нет, Джиллиан, я этого не хочу.

Мозг взвешивал опасность, оценивал трудности, а сердце дало ответ прямо и без оглядки. Джиллиан поднялась, подошла и села на ручку моего кресла.

 — Я люблю тебя, Рик.

 — Я люблю тебя, Джиллиан.

 — Но мне страшно, Рик, мне вдруг стало так страшно. Раньше все казалось таким безоблачным, а сейчас я просто боюсь. Как ты можешь относиться к этому так спокойно, неужели тебе не противно?

 — Противно? Да, мне очень противно, но жизнь учит меня, что, как бы противно ни было, надо жить. Сначала эта наука давалась мне ох как тяжело, но теперь я знаю, как сохранить человеческое достоинство, даже если у тебя черная кожа.

И я рассказал ей о моей жизни в Англии, все-все, без утайки, вплоть до того, как я стал учителем. Она слушала тихо, не прерывая, но скоро ее рука оказалась в моей, и крепкое нежное пожатие придавало мне сил, успокаивало, вселяло надежду.

 — Извини меня, Рик, — пробормотала она, когда я кончил.

 — Не нужно извиняться, дорогая. Я просто обязан был рассказать тебе, что со мной случалось в жизни и еще может случиться.

 — Я не о том. Ведь я тебе такого сегодня наговорила.

 — Понимаю. Забудь об этом — я тебя уже простил.

Мы сидели, поглощенные одними мыслями. Ни слов, ни взаимных утешений — просто сидели и молчали. Потом она сжала мою руку и сказала:

 — Завтра я напишу о нас маме. Я ей столько о тебе рассказывала, что она не удивится.

 — Она не будет против?

 — Может, немножко и будет, но она все поймет. Мы с ней в прошлый раз об этом уже говорили.

 — А твой отец?

 — Наверно, придется провести с ним работу. В общем, я напишу им, что на следующие выходные мы приедем вместе. Думаю, Рик, они тебе понравятся. Честное слово, они очень милые люди.

Я задумчиво смотрел в окно, в густые сумерки. Удивительная штука — жизнь! Она не течет по проторенному руслу. Ведь я только сегодня впервые поцеловал эту чудную, прелестную девушку, а сейчас — хорошо это или плохо — жребий уже брошен.

 — Рик.

— Да?

 — Мне немного не по себе, когда подумаю, что могут сказать о нас люди, но я так сильно тебя люблю, Рик, правда, и я постараюсь, чтобы тебе было со мной хорошо. Мне кажется, мы можем быть счастливы вместе.

 — Попробуем.

Она снова заплакала, едва слышно. Я прижал ее к себе. Мне хотелось защитить ее, защитить раз и навсегда, от всего на свете. Я боялся не за себя, а за это нежное создание, девушку, столь бесповоротно решившую связать свою судьбу с моей. Но ведь мы — не первые, такое бывало и раньше, и люди выдерживали, оставались людьми. Видит бог, я тоже попробую выдержать. Мы попробуем — вместе.

Глава 19

Школа вливала в меня свежие силы, наполняла мой мир радостью. Я чувствовал уверенность в себе, постепенно мне открывались не только души моих подопечных, но и жизнь всего района и его обитателей. Иногда я прогуливался по Уотни-стрит, куцей замызганной улочке, обрамленной двумя рядами крохотных лавчонок. Возле каждой — лотки на колесах, и торговали с них кто чем: фруктами, рыбой, бакалеей, овощами, сладостями, галантереей. Зачастую эти лотки загораживали посетителю вход в саму лавку.

Продавцам моя личность скоро стала известна, и когда я проходил мимо, на их лицах зажигались приветливые улыбки. Иногда до слуха доносилось: «Это учитель нашей Мэри». Или: «Он работает учителем в «Гринслейде». Наша Джоан — в его классе, уж так его нахваливает».

Как-то я остановился возле лотка с фруктами. Крупная женщина в ярком переднике и высоких сапогах с улыбкой стала взвешивать мне яблоки.

 — Знаете, а наша Мор в воскресенье обручилась.

Она не сомневалась, что мне прекрасно известно, кто такая «наша Мор», но я был озадачен, и она это поняла.

 — Как же, у вас в классе учится Энн Блор, а Мор — ее старшая сестра. Так вот, она обручилась с американским солдатом, чудо, а не парень.

Или в другой раз:

 — Жаклин не придет сегодня, всю ночь промучилась с желудком. Наша бабуля как раз повела ее к доктору. А я так и думала, что вы здесь пойдете, вот и хорошо, предупредила вас.

Тут все было понятно. В моем классе училась только одна Жаклин.

Часто я останавливался поболтать с этими простыми людьми, и они всегда были рады показать, что относятся ко мне дружелюбно, признают меня. Они делились со мной чем-то личным, касающимся их детей и их самих, — значит, считали, что я имел право на такое доверие.

Иногда доходило до курьезов. Однажды меня здорово смутила миссис Джозеф, дородная еврейка, продавщица фруктов. Она молча вытащила меня из конца очереди за яблоками, быстро взвесила мне пакет и объяснила хмурившимся покупателям, что я учитель «ее Мойры» и, наверно, очень спешу.

Я и мои ученики все больше привязывались друг к другу — какой это был стимул в работе! Каждый день я старался дать им что-то новое, расшевелить их, пробудить интерес к материалу, и постепенно они стали участвовать в обсуждениях с охотой, терпимее относиться к чужому мнению, даже если оно резко отличалось от их собственного. Поначалу из-за этих расхождений во взглядах на уроках кипели страсти, и если кто-то оказывался прижатым к стенке, он, не долго думая, отбивался с помощью уличного лексикона. Я сознательно закрывал глаза на такие методы ведения дискуссии, и со временем бранная речь ушла из класса сама по себе.

Я учил их, но и сам многое постигал рядом с ними. Я научился видеть их сквозь призму условий, в которых они жили и росли, это помогало мне лучше понять их. Я долго не мог примириться с их стилем одежды. Мне казалось, что облегающие свитера, узкие юбки и джинсы — не самый подходящий туалет для школы. Но теперь, когда они стали больше следить за собой, я понял: эта одежда лишь отражала неуемную тягу моих энергичных воспитанников к самовыражению.

Примерно в это время в школу для работы на несколько недель прислали нового учителя, мистера Белла. Это был высокий мускулистый мужчина лет сорока, с опытом работы на курсах военной подготовки. Директор решил, что иногда мистер Белл будет заменять других учителей, а также вести два занятия по физкультуре со старшеклассниками. Одним из увлечений мистера Белла было фехтование. Его отличало некое стремление к совершенству, и он был нетерпим к любому, кто не мог управлять своим телом так умело, как он сам. Когда на уроке физкультуры разучивалось новое упражнение, он заставлял ребят повторять его снова и снова, требуя полного автоматизма. Такая строгость была ребятам не по душе, но они стремились доказать, что могут выполнить любое задание, и не хуже, чем он сам.

Особенно это относилось к Ингэму, Фернману и Силсу, они всегда становились в голову колонны и заражали своим примером остальных.

Самым плохим спортсменом в классе был Ричард Бакли, маленького роста толстяк, этакий добродушный дурачок, он едва умел читать и писать. Всегда спокойный и невозмутимый, он был весельчаком и любимцем общества, и ребята, хотя сами любили над ним поиздеваться, другим его в обиду не давали.

Физкультурник из Бакли был никудышный — тут природа просто его обошла. Но у любого человека, как известно, есть свои причуды, и Бакли решительно пресекал попытки одноклассников провести какую-нибудь игру без него, «забыть» его или не включить в команду. Когда он пытался выполнить такие простые упражнения, как «кувырок вперед», в классе стоял гомерический хохот, но Бакли и не думал падать духом, и его усилия, пусть безрезультатные, вполне тянули на героические.

Белл выбрал Бакли на роль козла отпущения. Он прекрасно видел, что парень физически слаб, но заставлял его делать все более сложные упражнения с одной, по-видимому, целью — поразвлечься при виде жалких смехотворных потуг. Бывало, ребята начинали протестовать, и тогда Белл давал волю гневу, не особенно выбирая выражения. Ребята написали об этом в своих сочинениях, и мистер Флориан поднял этот вопрос на педсовете.

 — Мистер Белл, ребята жалуются на замечания, которые вы им делаете на уроках физкультуры.