— Врёшь ты всё, и ссышь ты в тумбу. Скотникова выше меня ростом! И жопа у неё была метр на метр! Как ты нас перепутать мог?
— Ой, не надо ля-ля… Жопа у Ирки была что надо. И сиськи уже тогда клёвые. А у тебя их до сих пор нету.
— Есть!
— Нету!
— Есть!
Злюсь уже.
— Есть. И красивые…
Улыбнулась.
— Боков, и не думай даже…
— Я и не думаю. Я уже пять лет ни о чём таком не думаю.
Поворачиваюсь к нему лицом, и смотрю прямо в глаза:
— Динька… Ты на меня не обижаешься?
— Корж остыл? Давай крем намазывай. Я персики порезал, щас дам.
— Динь, ты не обижаешься?
— Нет.
— Боков… Ты… Ты мой лучший друг. Даже больше. Ты мой брат. У тебя даже улыбка как у меня…
— Это у тебя, как у меня. Я тебя старше на полтора месяца.
— Пусть так. Я люблю тебя. Я очень сильно тебя люблю. Вот скажут мне: «Сдохнешь за него?» — я отвечу: «Как нехуй срать!»
— Ну и дура. У тебя ребёнок же.
— Не дура. Вот именно потому ты и не умрёшь. Никогда-никогда. Чтобы я дышала этим говённым московским воздухом, и спокойно растила сына… Я тебя люблю…
— Но замуж не пойду?
Засмеялась, и прижалась к Бокову:
— Знал бы ты, какая песня у меня на телефона на тебя выставлена…
— Догадываюсь. Делай торт. Я сюда жрать пришёл вообще-то.
Быстро размазываю деревянной ложкой крем по коржу, и начинаю выкладывать на него персики.
— Динь, у меня конфорка не фурычит.
— Какая?
— Вот эта, крайняя…
— Отдойди, посмотрю.
Выкладываю второй слой персиков, и, скосив глаза в сторону, наблюдаю за Боковым.
— Отвёртка есть?
— Какая?
— Крестовая.
— Есть.
— Давай. Хотя не лезь, делай торт. Сам возьму. Боже мой, Лида… Я завтра к тебе приду, и подарю тебе набор отвёрток.
— Подари. И коврик.
— Хуй тебе. Отвёртками обойдёшься.
Начинаю украшать торт ананасами.
— Боков…
— Что?
Возится в плите, и на меня не смотрит. Ну и хорошо.
— Боков, а знаешь почему у нас никогда ничего не получилось бы?
— Знаю. Потому что если бы у тебя был хуй — ты была бы Боковым.
— Точно. Мы одинаковые, Динь. Под копирку, блять…
— Хорош оправдывться. Скажи ты прямо: у меня хуй кривой, да?
Роняю на пол кусок ананаса, и смотрю на Боковскую спину:
— Ёбу дался?! Кто тебе такое сказал?!
— Катька моя…
— Плюнь ей в рожу. Охуела она у тебя совсем. Распустил бабу свою, Боков! Хуй ей твой, блять, кривой… Она на себя в зеркало смотрела, чмо тамбовское?!
— Таганрогское… И она не чмо! Ты базар-то фильтруй.
— Да пошёл ты со своей Катей! Я сразу тебе сказала: мне она не нравится! А ты-то развонялся: «Я её люблю, она пиздатая…» Вот живи теперь со своей лимитой, и не жалуйся!
— Да лучше с лимитой, чем с…
— Чем с кем?!
Боков осёкся, и повернулся ко мне лицом.
— Чем с кем?! Отвечай!
— Лид…
— Заткнись. Ты мне ответь: ты на кого намекал, а? Димы нет уже! Умер Димка мой! Ну, давай, скажи! Скажи, с кем я жила? От чего он умер? Ты же знаешь!
Боков кидает на пол отвёртку, и одним рывком хватает меня за руки.
— Успокойся, дурочка. У меня и в мыслях ничего такого не было, ты что?!
— Я что? Я ничего! А вот ты…
И разревелась.
— Тихо-тихо… Шшшшшш… Тихо, родная, успокойся… Господи, за что мне это всё? Успокойся, маленькая…
— Боков… — Всхлипываю, — Боков, тебе-то хорошо… У тебя Катюха есть… А я…
— Ну и у тебя будет. Всё у тебя будет. Не разменивайся ты по мелочам. И не ищи. Само всё придёт.
— После Димки?
— После Димки. Он, вот, смотрит на тебя сверху, и думает: «Какая же у меня жена дура… Её такой хороший мужик тут утешает и любит между прочим, а она ревёт… А Бокову доверять можно, он Лидку не обидит никогда. Никогда-никогда». Вот что он щас думает. А ты плачешь…
— Я не могу, Динь…
— А я знаю. Зато ты плакать перестала.
Вытираю нос салфеткой.
— А я тортик уже сделала.
— Отлично! Ух, щас наебну Лидкиного фирменного тортика… Давай сюда нож! Так, я себе сразу половину отчекрыжу, ладно? Я ещё папе отнесу.
— Отнеси. Как он там, кстати?
— Да как всегда. То дома, то по блядям.
— Всегда по-хорошему охуеваю с твоего папы. Столько лет мужику, а всё по бабам…
— А я с твоего папы охуеваю. Такой мужик, а женился, блять, на твоей маме…
— Это точно. Ешь, давай.
— Ем. Спасибо, торт — отпад. Жалко, редко его печёшь.
— Только для тебя, кстати.
— Знаю. И горжусь этим шопесдец.
Собираю по кухне грязную посуду, подметаю крошки с пола, подливаю Диньке чаю…
— Вот и воскресенье прошло…
— И что? Отличное было воскресенье, кстати. Тортик опять же…
— Динь…
— Аюшки?
— А я тебе всё снюсь, да?
Динька наклоняется над чашкой, и долго-долго пьёт.
Я терпеливо жду.
— Да. Знаешь, мне вот сон вчера опять приснился. Прям кино снимать можно. Снится, что мне двести лет. Прикинь? Все уже забыли об этом, естественно, и вот иду я к тебе в гости. Подхожу к твоему подъезду, и подбираю флешку, на которой твой код домофона записан, чтоб в голову её засунуть. И тут из подъезда выскакивает парнишка. Меня увидел, глазки опустил. «Здрасьте» говорит. Я ему: «Сынок, ты от бабы Лиды, поди?» Да, говорит, от неё… А лет тебе, спрашиваю, сколько? — «Тридцать семь…» И вот стою я, и думаю: «Вот нихуя, сцуко, ничего не изменилось. И Лидка всё так же по молодняку, и я к ней с пивом в гости…» Как в той песне: «И нисколько мы с тобой не постарели, только волосы немного поседели…» И почему-то я весь сон шатался по Москве с авоськой. С натуральной такой авоськой-сеточкой… Вот такой сон, да…
Вожу ладонью по скатерти, и смотрю на свои руки.
— Не постарела?
— Ни капли.
— Дураки мы с тобой, Боков… Ведь всё могло быть по другому…
— Не знаю. Не думаю об этом. Но, знаешь что?
— Что?
Оторвала взгляд от своих рук, и посмотрела Диньке в лицо.
— Если Катька меня выгонит… Если вдруг она меня выгонит…
Пауза. Я жду, и не тороплю его.
— Я приду к тебе. Жить. Примешь?
Проглатываю ком в горле, и киваю:
— Приму. Но жить ты будешь у меня в кладовке. Идёт?
— Идёт.
Встаю, и начинаю упаковывать в пластиковый контейнер остатки торта. Для Боковского папы.
Упаковала, и торжественно вручила пакет Бокову:
— Контейнер потом верни.
— Обязательно.
— Когда теперь приедешь?
— А когда нужно?
— Всегда.
— Тогда я остаюсь.
— Хуй тебе. Иди к папе. Давай через недельку приезжай, а?
— На тортик?
— Да размечтался. На пиво. Пиво с тебя, хата с меня.
— А ночевать оставишь?
— В маленькой комнате, с собакой. Будешь там спать?
— Буду. Мы с ним давно подружились.
— Ну, тогда дай я тебя хоть поцелую…
Едва касаюсь губами Динькиных губ, задерживаюсь ровно настолько, чтоб успеть отпрянуть в тот момент, когда Динькины губы начнут приоткрываться, и распахиваю дверь.
— Домой придёшь — позвони.
— Хорошо.
— Я люблю тебя, Боков…
— И я тебя. Не скучай.
Я закрываю дверь, и возвращаюсь на кухню.
Я мою посуду и плиту.
Я подбираю с пола обрывки изоленты и отвёртки.
Я вытираю стол.
И почему-то плачу…
Одна неделя
05-03-2008
— Всё! Надоело! Хватит! Устала! — Выкрикивала в запале Юлька, распихивая по моим шкафам свои вещи, — Это что? А, это макароны. Убери их куда-нибудь. Ненавижу!
— Кого? Макароны? — поинтересовалась я, убирая пачку спагетти в кухоный шкафчик.
— Да какие макароны? Я про Бумбастика! Чтоб его пидоры казнили, гада молдавского! Это что? А, гречка. Убери её тоже. Ненавижу!
— Ты что, решила ко мне всю квартиру перевезти, что ли? — Спросила я, глядя на огромные сумки, которыми Юлька завалила всю мою прихожую.
— Да. — Твёрдо ответила подруга, — Ничего ему, пидору такому, не оставлю. Тебе порошок стиральный нужен? Бери. Вон та коробка. Шесть килограммов. Всё бери. Пусть свои портянки мылом стирает, защекан горбатый. Хотя, я мыло-то забрала… Возьми мыльце в том пакете, пригодится.