– В чем дело?

– Ты ничего не слышишь? – осторожно спросил я.

– Какой ты странный… Нет, ничего.

– Точно?

– Да нет же, боже мой! Давай, давай, продолжай! Давай!

Это было нечестно с его стороны. Но мы снова начали. Я, она, и Христос. Хрень!

Я изловчился и закусил цепочку зубами. Теперь он висел где-то между нами. Так было минут десять. Я вновь перестал себя контролировать, и мудак на кресте, едва не выпав из своего памперса, который набедренная повязка, сумел дотянуться до ее шеи и с наслаждением ее облизывал. Я мотнул головой, и он залетел мне на затылок. Тогда он заскулил и стал молотить меня кулачками в затылок. Но я стерпел, и двигался аккуратно и медленно. Очень медленно. На меня можно было ведро воды поставить, и я ни капли не пролил. Нельзя было, чтобы крестик упал с затылка, повис на цепочке и этот мудак снова начал мне мешать. Как он ни старался, но так и остался на затылке до самого конца.

– Все в порядке?

– Да. Ты сегодня какой-то странный.

– Понимаешь…

– Но мне понравилось. Ты двигался… так… необычно….

– Да. Понимаешь…

– Мне понравилось. Ты вообще меняешься.

– Да. Пони…

– Такой нежный…

– Пони…

– М-м-м-милый…

Я лег на нее, и крестик как раз попал между грудей. Но было все равно. Уже. Он сказал:

– Уу-у-ух!!!!

ххх

– Слушай, Иисус, – я был необыкновенно задумчив. – Мужик, ты почернел.

– Думаешь, я сам не вижу?! Ты же потеешь, мудак, потеешь, как самый распоследний негр!

– Откуда ты знаешь, как потеют негры?

– Да насрать мне, как они потеют! Хорошо, ты потеешь как вонючий козел! И от пота я почернел!

Мы разговаривали в ванной. Он действительно почернел.

– Ну, и что с тобой делать?

– Не знаю! Но что-нибудь сделай! Мне не улыбается быть черным, так, будто я черножопый какой-то! Почисть меня!

– Мужик, я не смогу тебя почистить на цепочке, ты что, не понимаешь?! Она же короткая! Надо снять!

– Ты меня наебешь, – жалобно захныкал Христос, – как пить дать, наебешь…

– Не наебу. Вот тебе крест, не наебу!

– Да пошел ты в жопу со свои крестом, понял?! – заорал обитатель креста.

– Не психуй, мужик. Не наебу. Даю слово.

– Да?

– Я же не похотливый серебряный козел, который ноет все время, постоянно. У меня есть слово, и я умею его держать. Мужик, я же католик, ты что, не знал? Мужик, я католик. Если я тебя наебу, меня всю жизнь будет мучить комплекс вины! Я католик, мужик. Доверься мне.

– Да?

Он, похоже, понял, что я действительно мягкотелый чудак, парадоксальный до того, что принципиально не бывает жестоким в жестоком мире.

– Да. Я католик. Ты мой Бог. Я не наебу тебя.

– Не наебешь?

– Не наебу.

– Точно не наебешь?

– Точно не наебу.

– Даешь слово?

– Да.

– Даешь слово, что не наебешь?

– Даю слово, что не наебу.

– Ладно, – он боялся, – последний раз и все.

– Не наебу. Я тебя не наебу. Даю слово.

Конечно, я его наебал.

ххх

В ломбарде крестик с цепочкой приняли за тридцать леев. Сказали, что это из-за воска, который капнул аккурат на голову Спасителя. Это меня не смущало. Я сам капнул воска на его башку, чтобы он не трепался. Но им об этом не сказал. Я был рад.

Я вышел на улицу и увидел бар «Зодиак». Я зашел туда и пил до вечера. Часам к одиннадцати перебрался на улицу. Там я встретил подружку. В свете фонаря на ее шее блеснула цепочка. Я подошел к ней и внимательно прощупал эту цепочку. К счастью, на ней ничего не было. С меня было достаточно одного Спасителя в жизни.

КРАСИВЫЙ КАК БАНДЕРАС

Где-то во мне всегда прятался Бандерас.

Красивый такой двухметровый чувак, который женился на Мелани Гриффит. Она еще работала – не скажешь же «играла» – в рекламе чулок. Ложилась на багажник крутого автомобиля и напяливала на свои ножки колготки цвета песка. Все это на фоне песков границы с Мексикой, где ее тормозил – за голые ноги, что ли? – американский мент. Ну, она и давала ему. В смысле, давала жару. Да так, что воздух дрожал. Немудрено, что Бандерас захотел на ней жениться. Правда, до этого он уже был женат – как это не удивительно, не на Сальме Хаек. Ну, той мексиканке с роскошным задом, которую он трахал в «Отчаянном». Смотрели? То-то и оно. Он, Бандерас, там не просто ходит, а Танцует. Как тигр. Опасный, красивый, гордый. С двумя огромными пушками сто двадцать десятого калибра.

Жгучий и красивый. Вот такой я Настоящий и есть.

Хотя снаружи – просто кусок бесцветного говна.

Та же самая проблема с голосом. То есть, он у меня есть. Голос, в смысле. В то же время, его у меня нет. Как бы объяснить. В общем, голос у меня есть в прямом смысле, а вот в переносном его у меня нет. Еще проще? Я могу крикнуть «Занято», но спеть не смогу никогда. Когда я открывал рот на уроках пения, учительница выбегала из класса. С возрастом ничего не изменилось. Это особенно унизительно с учетом того, что в душе я Каррерас. Не поверите, но в голове у меня все время играет музыка. Я то пою арии какие-нибудь – ну, не пою, потому что итальянского не знаю, а просто мычу мотивчик, – то песенки модные. Особенно мне нравится «Безответная любовь» певички Мара, знаете такую?

– Бей меня-я-я-я и кус-а-а-а-й, лезвие-е-е-е-е-м острым ре-е-е-е-жь, только-о-о не ух-а-а-ад-и, на-всегд-д-а-а-а!

Что, не понравилось? Ну, еще бы! Я в такт даже за две строки не попаду! Как говорил мой учитель рисования – да-да, с цветом и размером у меня примерно как с внешностью и слухом, – если бы в Париже хранился анти-метр, то меня бы немедленно выписали во Францию.

– А? – спрашивал его я, отрываясь от своего верблюда.

– Ты знаешь, что в Париже есть музей мер и весов? – спрашивал меня этот высокомерный ублюдок, стройный и красивый, отдаю ему должное.

– Нет, – говорил я, ну еще бы, в третьем-то классе, откуда я мог это знать, мать его.

– Надо же, он не знает, – говорил он и торжествующе улыбался, а девочки хихикали.

– Я не знаю, – говорил я, потупившись.

– Так вот, в Париже ЕСТЬ музей мер и весов, – говорила эта блядь в штанах. – И там хранится образец метра, идеальный метр, это, ребята, кусок платины величиной РОВНО в метр…

– О-о-о-о, – говорили девочки.

– Это, девочки, ОБРАЗЕЦ, – говорил он ласково, хотя в классе были и мальчики еще, кроме девочек.

– Так вот, если бы в Париже хранили анти-образец, то в качестве этого анти-образца в Париж выписали бы нашего друга, – сказал он.

– Какого? – спросил я, и все захохотали.

Учитель дал мне легкий подзатыльник, и вернулся к доске, взяв со стола мой рисунок. Ну, а чего вы хотите. Школа была еще советская, и всей этой хрени про права человека, особенно ребенка, мы еще не слышали. Случалось, учеников били. Чаще всех, конечно, били меня.

– Это что за диван? – спросил учитель меня.

– Это верблюд, – сказал я.

Вместо ответа говнюк продемонстрировал верблюда всему классу, и все снова заржали. Да. Рисую я так же отвратительно, как и пою. И выгляжу. В общем, как вы уже поняли, я не состоялся ни в чем. Впрочем, я говорил об уроке рисования. До сих пор слышу это мерзкое ржание в классе…

– Это ДИВАН, – сказал учитель.

– Это ВЕРБЛЮД, – сказал я.

– Иди сюда, – сказал он.

Он был явно сильнее. Я пошел вроде бы к нему, и он расслабился, и я сразу рванул к двери. Поймать он меня уже не смог бы. Поэтому просто проорал в дверь:

– Тебе конец, урод маленький, слышишь? Конец тебе!

Я знал, что мне здорово достанется. И от него и дома. Но мне было все равно. Я уже бежал из школы домой и, нещадно перевирая, напевал про себя какую-то красивую мелодию, под которую в Советском Союзе показывали прогноз погоды. Ради этой мелодии я специально дожидался программы «Время» и смотрел на бегущие по экрану цифры с плюсами и минусами, с облачками и солнышком, вызывая недоумение отца. Матери с нами не было, она умерла, когда мне исполнилось два года. Так что мы сидели у телевизора вдвоем, и взрослый мужчина с недоумением глядел на пацана, завороженно слушавшего какую-то, как мужчина говорил, трынькающую поебень.