Короче говоря, сагитировала. Но я оставил за собой право не затрагивать комсомольскую тему, а рассказать что-нибудь о собственном творчестве.

На заседании в шарыповском штабе строительных отрядов я не произнес ни единого слова. Просто в полном молчании просидел там добрых три часа.

Но надо было не знать Людмилу Ивановну, чтобы до конца поверить её обещаниям не очень-то загружать меня лекционной работой. Вечер в Доме культуры начался, разумеется, с моего выступления. Сперва я как-то еще сдерживал себя, а потом стал резать в глаза правду — матку. Моя кавалерийская рубка продолжалась очень долго, так долго, что меня перестал слушаться мой достаточно натренированный язык.

О чем же я говорил? Да всё о той же белой Чайке, без которой и Шарыпово не Шарыпово и мы не мы. Интересно бы послушать самого себя со стороны! Видно, было в моей речи что-то зажигательное и озорное, что не могло не лечь на душу присутствующим. Выступление много раз прерывалось аплодисментами, хотя взобравшийся на трибуну после меня местный комсомольский вождь и заметил:

— Анатолий Иванович несколько отклонился от нашей главной темы, но все-таки…

Само собой разумеется, комсомол и церковь трудно соединимые понятия. Они извечные антагонисты, ибо у комсомольцев есть свой Мессия — Ленин, недаром же союз молодежи назывался ленинским. Вот почему, не открывая никаких дискуссий, Батынская пригласила на сцену красноярских моделей.

Потом мы с Людмилой Ивановной, усталые, ушли в ночь. И долго бродили по площади, засаженной молодыми деревцами. Где-то тут есть тополя и березки, которые еще в конце войны сажала моя Валентина. Они выросли, те давние посадки, окружавшие Спаса и его дочь во Христе Параскеву Пятницу. Посадки живут, а храма уже нет.

Батынская вдруг резко остановилась, как бы что-то вспомнив, и безнадежно махнула рукой. И уже другим тоном, обыденным и почти безразличным, спросила:

— А где же здесь взлетала белая Чайка?

— На её фундаменте теперь клуб. Приземистая, похожая на кошару постройка.

— Чего же вы не сказали об этом раньше? Может быть, я находилась над алтарем? Над Царскими вратами?

— Так оно и было. Но что это меняет? — усмехнулся я.

— Я помолилась бы всем святым.

Разговор о Чайке был исчерпан. Но до полуночи было еще далеко и Людмила Ивановна предложила завернуть в кафе. Помнится, там работал ее добрый знакомый.

Бармен обрадовался встрече с Батынской, засуетился. Я наблюдал, с каким огоньком он взбалтывал разные винные смеси и ставил бокалы на наш стол. Пили, закусывая мороженым и конфетами. Мне все еще было неудобно за свое пространное выступление в клубе. И я пытался хоть как-то сгладить произведенный на публику эффект:

— Не станете приглашать в следующий раз!

Она удивленно пожала плечами:

— Наоборот. Всё было уместно и даже очень хорошо.

Вскоре мы покинули кафе. В переулке нас догнал человек средних лет, в рабочей спецовке и резиновых сапогах. Он крепко пожал мне руку и твердо сказал:

— Спасибо вам! А церковь мы построим не хуже белой Чайки! Это я обещаю!

Когда прощались с Людмилой Ивановной в холле гостиницы, она грустно посмотрела мне в глаза и с полной отрешенностью от всего суетного и сиюминутного тихо произнесла:

— Анатолий Иванович, а ведь я верующая. Знайте об этом.

В городе Шарыпово стоит возведенный народом новый храм. А Людмила Ивановна лежит на Бадалыкском кладбище Красноярска напротив могилы моей Валентины. Мир вашему праху, мои дорогие женщины!

И мной уже давно позабыто старое Шарыпово — деревня, каких в Сибири немало: с кривыми, наезжающими друг на дружку улицами, с площадью в центре и с добротными домами вокруг, которым стоять века. Наверное, не нашел бы сейчас тех мест, которые в той или иной степени связаны с моей биографией. Я уж не говорю о шарыповцах, которых давно уж нет и образы которых напрочь стерты в моей памяти. Время не щадит ничего и никого. Оно приводит за руку новые и новые поколения людей с другими интересами, с другими взглядами на жизнь. А когда-то и их уведет в небытие. Это горькая правда.

Но парит в моей памяти озерная чайка божьего храма, устремленная в высь, к Господу нашему. И будет парить до моего последнего дня.

Изначальная Русь

Когда приходится бывать заграницей, удивляешься тому, что свой средневековый облик сохранили не только отдельные дома, улицы и площади, но и целые города. Своеобразная архитектура, непривычная для нас теснота построек: стена к стене, тротуар к тротуару. Не проехать и не пройти. Кажется, нечаянно заденешь локтем какой-то один угол и снесешь сразу добрую половину улицы. А чтобы не задеть, нужно великое искусство вертеться. Но где его взять нам, чьи еще недавние предки и строились, и жили, и думали с широким размахом? И если ветшала какая-то постройка, её сносили и воздвигали другую. И вовсе не обязательно на прежнем месте. Если и росли города, то не столько в высоту, сколько в длину и в ширину. А о селах и говорить нечего. Их облик кардинально менялся каждые полсотни лет. Хорошо еще, что оставили для потомков московский Кремль и петербургский Невский проспект.

Но это в столицах, а россияне жили ведь и во многих других местах. Так что же осталось нам в наследие от средневековья? Где у нас то прошлое, которое можно не только увидеть и услышать, но и потрогать руками? Не могла же она совершенно исчезнуть, изначальная наша Русь!

Вопросы не из легких. И я не отваживаюсь сразу осилить их. Это значило бы возложить на свои плечи слишком большой груз ответственности за каждое сказанное слово. А я этого скорее не хочу, чем боюсь. Не хочу, чтобы люди считали меня воинственным невеждой, доказывающим явно недоказуемое.

Что же касается Игнатия Дмитриевича Рождественского, то он нередко бывал столь категоричным, как никто другой из моих друзей и знакомых. Он рубил прямо с плеча и тогда попробуй отвергнуть его подтвержденные немалым опытом жизни утверждения. В какой-то части их еще можно сомневаться, но отбрасывать целиком не следует. По крайней мере, прежде нужно хорошенько задуматься над ними. И помнить, что перед Игнашею я сосунок, если судить по возрасту и по широте всесторонних знаний. Он — энциклопедист, а это не профессия, а бесспорное качество недюжинного ума.

И вообще, по жизни надо идти неспешно, быть зорким и непредвзятым. А то соберутся с похмелья где-нибудь у пивного ларька и гундосят себе под нос всякую дребедень. Нет, мол, православной Руси при таких-то порядках: одиннадцать утра, а пивом еще не торгуют. То ли было во времена наших пращуров! Только гость на порог, а хмельная брага уже разлита по ендовам и чарам. Бери и пей. Что? Разве не так? А вы внимательней почитайте былины про богатырей русских.

Хорошо бы вдруг оказаться на той священной Руси. Побродить по её извилистым улочкам, взобраться на острожные стены и даже представить себе идущие на приступ чужеземные полчища настырных лучников и копьеносцев. И самим подключиться к тем славным битвам, а иначе эта земля вроде как и не твоя милая родина, которую ты должен защищать.

Это теперь много развелось на западе всяческих глобалистов. Собрались в стаю и щелкают зубами, решая, кого укусить на сей раз. А свистнет Соловей — разбойник и вмиг разбежится пестрая глобалистская братва, выбросив из головы, что нужно защищать не только себя, но и друг друга. Короче говоря, грош цена всем их пактам и всяческим договорам. И как тут не вспомнить известную поговорку: своя рубашка ближе к телу. Так будь же ты всегда и во всем патриотом.

— Ишь, чего захотел, Анатолий Иванович! — старательно протирая очки, говорил Игнатий Дмитриевич. — Но мы же с тобой совсем в другой России. В обращенной фасадом к западу и вздыбленной еще Петром Первым.

Так-то оно так, но меня неудержимо тянула к себе далекая Русь, которую когда-то прославляли знаменитые гусляры и над которой потешались хитроумные скоморохи. И жалко мне, что нет у нас тех заповедных поселений, как резервации индейцев. Ведь каждый народ желает наглядно знать свое прошлое. Даже у хохлов, больше всего склонных к воровству русского газа, где-то под Киевом есть выхваченная из средневековья деревушка с приземистыми, обмазанными глиной хатами. Хохлы хоть сами туда не ходят, зато приглашают в те хатки туристов. Какой ни есть, а доход.