– Оковы падут, и мама выйдет на свободу, за пределы заколдованного поля, – сказала она.

– Злой Крюк-Пират, чмо это… – сказала она.

– Ну, то есть прости, малыш, – быстро поправилась она.

– Мне, между прочими, уже тридцать, – сказал я.

– Малыш, в зачет идут годы, когда ты осознаешь себя, как личность, – сказала она.

– А годы написания статей про кетчуп… будь их хоть сто, не в зачет, – сказала она.

– Тогда мне шесть, – сдался я.

– Ты согласен помочь маме, – сказала она.

– Да я все, что угодно, сделаю, – сказал я.

– Мне же шесть, и мне нужна мать, – сказал я.

– Тогда тащи сакэ, камикадзе, – сказала она.

* * *

На следующее утро я ушел, оставив Динь-Динь лежать на кровати.

Комбинезон валялся на полу, скомканный. Волосы феи растрепались, руки были раскиданы в стороны, а сама она сопела лицом в одеяло. Я аккуратно подвинул ее голову так, чтобы фея не задохнулась, погладил спину, ягодицы. Глянул вниз. Весь был измочален, словно через мясорубку прокрутили. На головке краснели следы укуса. Фея оказалась страстной, страстнее некуда. Я сначала думал, что разорву ее, но она напомнила про особенное искривление пространство. И, ей Богу, все получилось и получилось, как нельзя лучше. Деталей я не помнил – в углу валялось три пустые бутылки из-под коньяка и две винные. Голова трещала страшно, но я наслаждался. Ведь это была настоящая боль. И если пошмыгивал, то только из-за легкого похмелья. На заднице феи что-то краснело. Я наклонился, прищурился. Это была надпись помадой. На левой ягодице – «Бери», на правой – «Свою шлюху». Спина Динь была покрыта чем-то белым и высохшим. Я почувствовал эрекцию и почувствовал, как болит мой ободранный зубами Динь член. Опустил палец ниже, коснулся между ягодиц. Фея шевельнулась. Сказала, не поднимая головы с подушки.

– Похмельный трах, – сказала она.

– Что может быть слаще, – сказала она.

Я упал в кровать.…

выходя, теперь уже окончательно, я задернул шторы, чтобы фея выспалась. Ключи оставил ей, просто захлопнул дверь. А потом понял, что сглупил, появилась-то она у меня в доме безо всяких ключей. Но это было неважно. Я все равно не собирался возвращаться. В редакции я написал запас. Три статьи: про майонезную заправку – на лето, клещей в парках – на весну, и отдых на Мальдивах – на позднее лето. Глянул в окно, распахнул его и с жадностью вдохнул запах палой листвы и тумана. Был октябрь. Я так и оставил окно распахнутым, и дышал запахом осени весь вечер. Ближе к ночи я дождался редактора – тупого молдаванина, обожавшего носить шляпы, как у ковбоев, – которого заманил просьбой о серьезном разговоре. Задушил его шнуром от печатной машинки «Ятрань». Сначала, правда, пришлось оглушить его этой машинкой. Помню, он недоуменно сучил ногами, когда я обрушил «Ятрань» ему на голову, и все пытался отползти, кривя губы и выговаривая мне:

– Да что ты… мля, да что ты… да на ха ты че мля в…

Как и все молдаване, он ужасно много матерился, считая, что это показывает его высокий уровень владения русским языком. Лицо у него было жабье, так что мне неприятно было в него смотреть. И я прикрыл его шляпой.

Следующими стали двое экспедиторов, которых я подозвал к окну кабинета. Они подошли, и я, – от добра добра не ищут – сбросил им на головы ту самую печатную машинку. Оба рухнули на асфальт. Я выскочил, пронесся по лестнице вниз, втащил оба тела, и добил их, прежде чем они пришли в себя.

Последней стала моя бывшая жена, которую я позвал на серьезное свидание, и которая примчалась в надежде, что я вновь сделаю ее порядочной женщиной. Бедняжка поняла все, едва переступила порог, но я не дал ей закричать, боднул головой в живот, и постарался задушить, не глядя в лицо. Думаю, она умерла с горделивым осознанием того, что я не перенес расставания и решил отомстить. Это, конечно, было не так. У меня не было к ней личных счетов. Просто я никого больше не знал в этом городе. А убивать незнакомого человека, это отдает чем-то безумным.

Набрав необходимый вес, я приступил к разделке. Конечно, о том, чтобы сделать все самому, речи не шло. Но я хотел облегчить работу маме, хотел предоставить в ее распоряжение хотя бы полуфабрикаты. Так что я разделал тела – так, в общих чертах, – и это-то меня и выдало. Кровь подтекла к порогу, и это увидела уборщица, шаркавшая под дверью каждое утро. Но когда полиция подъехала и двери уже ломали, я почти закончил. Замок уже слетал с петель, когда в кабинет из окна ворвалась Динь-Динь – вся помятая, как и полагается после перепоя, – и пискнула:

– За мной, за мной, за мной! – пискнула она.

Я схватил сумки с мясом и ринулся за феей в окно.

Оглянувшись, увидел, как в сорванную дверь залетает ватага лихих пиратов с перекошенными рожами, и первым был – страшила на деревянной ноге и с крюком вместо руки.…

приземлившись на поле, почувствовал легкую боль в стопах. Рядом со мной кружилась солнечным зайчиком Динь-Динь. Пахло специями. Я сказал маме:

– Вот и я, – сказал я.

– Ты принес, – сказала она.

– Ну, конечно, – сказал я.

Достал все из сумок и положил, как она и велела, в большую промышленную мясорубку. Мама накидала туда столько специй, сколько и требовалось, велев нам с Динь-Динь не глядеть. Тайна рецепта! Машина задрожала, и стала выдавливать из себя огромную кровяную колбасу.

Пахло вкусно.

– Теперь заклятье падет, – шепнула мне Динь-Динь.

Где-то вдалеке завыли, словно бы, волки.

– Это вам на свадебный пир, – сказала мама.

Обернулась, и я впервые за много лет увидел ее лицо. Она была уже в роскошном платье из парчи, со стоячим воротничком и на голове ее, почему-то, красовалась жемчужная диадема. Динь-Динь тоже очутилась вдруг в платье, совершенно белом, таком… непорочном.

– Ну-ну, – сказала мама и погрозила фее пальцем.

Так покраснела, а платье чуть потемнело, стало цвета шампанского.

– Так лучше, – сказала мама.

Подошла и взяла нас за руки. Сказала:

– Дети, я благословляю ваш брак.

– Мама, мы приглашаем тебя на свадь… – сказал я.

– Т-с-с-с, – сказала она.

– А вот теперь мама уходит, навсегда, – сказала она.

Велела нам с Динь обнять колбасу. Та затряслась, и стала выпускать облака дыма и пламени.

– Три, два, один, – услышал я механический голос.

Гигантская колбаса вздрогнула, взмыла, и устремилась ввысь, унося нас к Марсу. Маки попадали на землю, и грозовые тучи, собравшиеся было над полем, разошлись. Мы ворвались в круг света и растворились в нем.

Лев и агнец

Женщина была в юбке ниже колена, и, кажется, колготках.

Присмотрелся – и правда, колготки, простые, хлопчатобумажные, какие носили девчонки в 80—хх

Сумка у нее была похожа на ту, которые таскали почтальоны во времена его детства. Конечно, когда они, почтальоны, еще что-то таскали. Сейчас они бросают в почтовый ящик бумажку, где написано. «Господин такой-то, соблаговолите в назначенное время прийти в почтовое отделение по адресу…». Все портится, все тухнет. Мир, он как испорченный холодильник. Колбаса покрывается тонким слоем липкой слизи, овощи цветут плесенью, только молоко не киснет. А почему? Потому что, мать вашу, в него кладут какую-то химию, отчего молоко не киснет по полгода. А вот во времена его детства в молоке было только молоко, поэтому без холодильника оно выдерживало всего два дня. Потом кисло. И матери делали из скисшего молока детям блинчики, на растительном масле – настоящем, пахнущем подсолнечником. А не на говне из рапса, которое ничем, кроме говна и рапса, не пахнет! И не растворимые сухие завтраки, от которых у мальцов нынче запор, и бледные – словно нескисшее молоко, – лица. Вдобавок, испортились и холодильники. В современном холодильнике то, настоящее еще молоко, не продержалось бы и часа. Все, все испортилось, прогнило и тухнет. Мир стал большой свалкой.

…Мужчина был одет в рубашку с коротким рукавом, брюки со стрелкой – писатель чуть было не подумал «с тщательно выглаженной стрелкой», но потом понял, что это лишнее, и если человек надевает брюки, то берет на себя труд выгладить стрелку, – и светлые туфли в мелких дырочках. Летний вариант. Теперь таких почти не носят. Или наглухо закрытое говно с острым носком, – словно маленький Мук из старых добрых советских мультфильмов, которые раньше крутили по телевизору до появления голливудского говна, – или невероятного цвета кроссовки. Кроссовки! С каких это пор мы носим обувь до бега, скажите на милость? Почему никто не ходит в этом сраном городе в брезентовых сапогах? Снегоступах? На лыжах? Тогда почему – кроссовки?