– Да, пьяный в усмерть, тварь, – говорит князь воеводе Бобку.

– Как же он, гной, мне вечерний доклад делать будет, – говорит князь.

– Не сокрушайтесь Вы так, Александр Ярославович, – Бобок отвечает.

– Говорят, вообще за ним скоро того… Придут, – говорит он.

– Хм, – уклончиво князь отвечает.

– Так что подыскивайте уже человека своего… в партком, – воевода интимно шепчет.

– Только вы этих, по пятой графе, не очень-то… – говорит он, шелом снимая.

– Что еще за антисемитизм? – говорит князь, меч из ножен вынимая.

– В дни, когда мы боремся с гитлеровской Герма… – говорит он, пока техники «братцы луки свои изготовьте» на звуковую дорожку накладывают.

– Да нет, княже, – воевода Бобок досадливо рукой машет.

– Я про русских, – говорит он.

– Русских вы не очень-то… – говорит.

– Время смутное, место в парткоме бронь дает, – говорит он.

– Пусть на фронт, на фронт все идут! – говорит он.

Прилетела стрела, в носок сафьяновый воеводе Бобку впилась.

– Черт, какой мудозвон там в массовке шведской в Робин Гуда играет?! – воевода кричит.

– Извините, товарищ Соломонов, заигрались, – кричат со шведской стороны.

– Чукча какой-то, демобилизованный, – кричат.

– Так я его завтра же на фронт пошлю! – воевода Бобок кричит.

Тишина. Лязгание доспехов. Стена тевтонская все ближа да ближе. Уж и лицо ярла Бигрера, до усрачки нажравшегося, в камеру попадает. Мертвенное лицо, бледное. Все, как надо, радуется товарищ Эйзенштейн. Будет рад вождь. Скажет:

– Правильна таварищ Эзинштейн снял буржуазного захватчика, – скажет он.

– Как абасравшегося ат страха за свае будущее в будущей стране саветав, – скажет он.

Ласково глянет на товарища Эйзенштейна и предложит папироску «Герцоговина Флор». Товарищ Эйзенштайн не курит, не пьет, от фронта косит, но заради такого дела пренебрежет своим здоровьем – возьмет сигарету, закурит. Дым горячий со слюнями тошнотными сглотнет. От этого еще тошнотней станет. А Вождь… От него ничего не укроется. Скажет ласково:

– Да вы стравите, товарищ Эйзенштейн, – скажет

Блеванет товарищ Эйзеншейн, вождь ему кивнет ласково. Скажет:

– Кушайте, теперь.

…потеплело в груди у товарища Эйзенштейна. Скорее бы к вождю с материалом отснятым, думает. Кричит в рупор:

– Атаку начинаем, – кричит.

Ринулись на бруствер полки иноземные, на пленке монтажерами утроенные. Кричат:

– В рот вас и в ноги, – кричат.

– Капитализм не пройдет, – кричат.

– Электрификация и урбанизация в три года, – кричат.

– Еж, труд, в сраку май, – кричат.

– На кой кобыле хвост, – кричат.

Режиссер на стульчаке своем режиссерском сидит, записывает. Спрашивает помощника:

– А вот про кобылу, это как? – говорит.

– Ну, в смысле кобыла пялится ж все время, – говорит помощник.

– Так что ей и манду прикрывать хвостом неча, – говорит.

Радуется народный режисср Эйзенштейн, смеется. Любит он фольклор собирать, чтобы вечерами на даче в Переделкино – от служения народу уставший, – с женой своей, Марусенькой, поделиться сокровищами народного юмора и сатиры. Маруся, сама с Поволжья, слушает да хмыкает недоверчиво. Сдается ей, что все перлы народные, что массовка выкрикивает, для режиссера Эйзенштейна помощники его сочинили. Такие же на ха Эйзенштейны, думает Маруся зло, подгадывая – кто из них мужа ейного подсиживать собрался и как козла умучить, чтоб от него никакой угрозы ее Самуил Яковлевичу дорогому не было…

А тевтонцы в это время ломятся…

– Сарынь на кичку, – кричат.

– Товарищи, когда паек давать будут? – кричат.

– Сколько можно одну сцену снимать, – кричат.

– Это расточительство, в дни, когда страна, – кричат.

– Так, русские, русские пошли, – режиссер командует.

Выскочили Александр Невский да воевода Бобок из-за бруствера. Машут мечами картонными да булавами папье-машенными. Кричат:

– Значит, товарищ Соломонов, я предлагаю, – князь кричит.

– Те стулья, что в подсобке комитета стояли, – кричит.

– По распределению в дом отдыха союзов творчества, – кричит он.

– А восемнадцать ведер и та работающая еще машинка, – кричит.

– Что от прошлого комитета осталась, – кричит.

– Который в полном составе как врагов народа разоблачили, – кричит.

– Ее предлагаю подшефным, в отделе механиков, – кричит.

– А как же с трудоднями быть? – кричит воевода Бобок, мечом от кнехта поганого отмахиваясь.

– Провентелируем вопрос, быть посему, – княже отвечает.

– А… ммм… уэммммм… – тут и ярл поганый очнулся.

– Постыдились бы, товарищ Куприянов, – зычно князь кричит, сквозь кнехтов пробиваясь.

– Пьете, как лощаль едучая, сил на вас нету, – кричит.

– Мы… я… не… товарищи… – мямлит ярл, да снова вырубается.

Хмурит гневно княже очи, радуется режиссер, оператор крупный план берет.

В самом разгаре побоище. Уж статисты в раж вошли и по настоящему друг друга ножнами пустыми бьют, подножки дают, да в толчее на ногу наступить норовят.

Глядишь, и рыцыри иноземные младшего воеводу Аз Есмь Еремия Потаповича поймали и в рот да сзади приходуют. Уж даже ярл Биргер пару стаканчиков беленькой под брюхом лошади цирковой пропустил, да в схатке участие принял. И воевода Бобок, из-за срыва выпуска стенгазеты партячейки осерчавший, пару раз рыцаря какого-то кулаком причастил. Вдруг под небом студии глос звучит. Говорит он:

– Стоп кадр, – говорит.

Застыли все. А голос говорит:

– Товарищи, посколько все вы по Положению «О приравнивании игры в советском кино в минуты когда наша родина подвергается опасности к фронту» являетесь военнослужащими с тремя окладами и бронью, – голос говорит.

– То все считаетесь на передовой, – говорит голос.

– И раз так, к вам приехал знаменитый клоун Карандаш подбодрить Вас фактически, так сказать, в окопах, – голос говорит.

Зааплодировал народ. Сняли шлемы, собрались все перед сценой импровизированной. Закурили устало.

– Эх, да тут так тяжко, – княже говорит.

– Что лучше б на фронт послали, – говорит.

На сцену Карандаш выходит. Любимец народный, любимец солдатский. Гитлер за его голову награду дал в 100 тыщ рейхсмарок. Только Гитлер на то и Гитлер, что обманул, сука. В первую же ночь, как он награду объявил, солдаты Карандаша поймали и связанного к немцам потащили. Но денег там никто не дал. Пришлось Карандашу бежать из немецкого плена, и с тех пор его никто больше не ловил да не выдавал. Кули толку, как говорится.

…вышел товарищ Карандаш, пошатываясь, сел на сцену… уснул, пьяный… помощник его будит, а Карандаш руками всплескивает да кричит:

– Я на ха Артист, – кричит.

– В рот я вас всех манал, – кричит.

Потешный, пьяный. Солдаты смеются, цигарку по кругу пускают. Карандаш, студию мутным взглядом обведя, встает. Говорит:

– А сейчас фокус, – говорит.

Садится, прямо на сцене, и нужду большую справлять начинает. Онемели от такого бойцы. Ай да представление. А облегчившийся Карандаш, штанов не одевая, достает из кармана фотокарточку Гитлера и начинает ее мять. Мнет-мнет-мнет-мнет… Наконец, окончательно ее измягчивши, протирает задницу. Застегивается. Поднимает фотокарточку. Говорит бабьим голосом:

– Миниатюра «Гитлер в говне» – говорит.

Зал аплодисментами взрывается. От смеха все чуть животики не надорвали. Тем более, товарищ воевода Бобок на карандаш берет тех, которые не смеются, чтобы их на настоящий фронт отправить. Отсмеялись, а Карандаш говорит:

– А теперь прошу на сцену подняться кого-то из руководства, – говорит.

– Ну или передовика производства, – говорит.

Жмутся бойцы, робеют – это же не в кино удаль показывать, успехами своими торговать советскому ратнику не к лицу. Наконец, выталкивают на сцену воеводу Бобока. Товарищ воевода смеется, отнекивается. Да что делать, коллектив предложил!

– Как вас звать величать? – говорит товарищ советский клоун Карандаш.