— ЛГБТ-сообщества. И вообще-то в ней не семь цветов… — с терпеливостью учителя попытался изложить свое видение радуги Вершунов.

— То есть под видом настоящего спрятано фуфло! Такая же фальшивка, как ордена Сажи Умалатовой. — Трешнев заговорил торопливо: мальчик, подпрыгивая, стал возвращаться. — Вам-то лично нужно, чтобы ваши дети знали только такую радугу? Чтобы вместо нормального роста с поллюциями, с первой эрекцией, с неизъяснимым волнением при виде девочек…

— Андрей Филиппович, с нами дама! — воскликнул Вершунов.

— Дама?! Вы еще сохраняете в своем лексиконе это различие?! Не вы ли писали о том, что есть справедливость в том, что родители будут уравнены в правах и вместо «мама — папа» перенумерованы в «родитель-один, родитель-два»?

Мальчик подскакал к ним, и Трешнев улыбнулся.

— До свидания, милостивый государь. К сожалению, мы с Ксенией Витальевной торопимся. — Протянул ему руку. — Держи фанерку! — Мальчик бойко хлопнул своей ладонью по трешневской. — Желаем тебе счастливого детства!

— Спасибо, — серьезно сказал мальчик. — Я обязательно буду взрослым.

— Ну, конечно. Только не торопись! — улыбнулся Трешнев и, не обращая внимания на Вершунова, двинулся вперед, в сторону площади.

Ксения, не оглядываясь, поспешила за ним.

Но это было поистине время неожиданных встреч.

Когда они свернули на Сивцев Вражек и Ксения наконец решилась спросить Трешнева, как эти его взгляды примиряются с тем, что он идет в посольство страны, отстаивающей взгляды противоположные, Трешнев вдруг с балетной грацией скакнул в сторону. Там, близ магазина «Ароматный мир», в понуром размышлении стоял не кто иной, как профессор Полоскухин.

— Здравствуйте, Герман Гурьевич!

— Что? — безучастно отозвался тот.

— Я спрашиваю, почему вас не было на Соборной премии?

— Но, как вижу, и вас там тоже нет, — парировал Полоскухин. — Я не пошел по принципиальным соображениям. А вы почему не пошли?

— Мы были, но ушли после торжественной части. Теперь ходить на фуршеты становится опасным! — меланхолически проговорил Трешнев. — Горчаковский, Кущина… А на «Щедринке» в Музее Пушкина едва не погиб профессор Хурмилов.

— Пустяки! — хмыкнул Полоскухин. — Ванюшка просто надрался как зюзя и оступился на лестнице. Я его видел сегодня утром — у него все в порядке. Он-то как раз собирался пойти на Соборную, даже раздобыл себе особый пригласительный на их фуршет…

— Что вы говорите?! Какой особый пригласительный?

— Будто вы не знаете! — Полоскухин с иронической недоверчивостью посмотрел на Трешнева. — У «соборщиков» просто так на фуршет не пройти. Узкие врата. Я всегда доказывал преимущество экуменизма перед соборностью!

Но у Трешнева, судя по его нетерпеливому перетаптыванию на месте, не было расчета вступать в богословско-гастрономическую дискуссию.

— Зато на Соборной мы краем уха слышали разговор, что «Радужная стерлядь» написана вовсе не Горчаковским, а каким-то турком и просто переведена какими-то литературными неграми на русский язык.

Полоскухин промолчал не более десяти секунд, после чего, как-то прихрюкнув, воскликнул:

— Тоже мне новость! Да об этом уже неделю вся Москва говорит. Не удивлюсь, если и другие сочинения покойного имеют мутное происхождение.

— Но народ-то читает! — возразила Ксения. — А теперь и кино собираются ставить…

— Ну, мало ли… — воскликнул Полоскухин. — Эпоха постмодернизма. Смерть автора. Смерть литературы… Можно справлять тризну. Хотя цены на спиртное вновь подскочили.

И он шагнул к дверям «Ароматного мира».

Русские пельмени в американском дворике

— Тебе не стыдно? — спросила Ксения, когда они вновь остались вдвоем.

— О чем ты? — удивился Трешнев.

— Разве ты не обещал Стахнову не рассказывать об этом самом «Кизиловом утесе»?

— А я ничего конкретного Полоскухину и не рассказал! Только намекнул. Недостающие подробности прибавит он сам. Это в наших интересах — и в интересах твоего брата — устроить скандал вокруг романа. Горчаковский уже ничего не скажет, зато легче будет расследовать эти убийства. То есть я попросту помогаю твоему брату.

Безупречная логика!

— А зачем мы идем в американское посольство? — спросила Ксения, когда перед их глазами возникла ограда знаменитого Спасо-Хауса. — Поужинать чизгамбургерами?

— Нет, этот анклав американской территории, кажется, полностью свободен от бигшмаков. И хотдогов тоже не будет. Гостеприимные янки предложат тебе разнообразное меню… Или ты часто бываешь здесь и тебе прискучило?

— Никогда не была. Только читала, что дом описан в «Мастере и Маргарите».

— Ну, значит, есть предмет для сравнения и ассоциаций. Я тоже здесь не частый гость, но вот пригласили — почему бы не пойти. Тем более люблю народную музыку, даже если это музыка американского народа.

— Почему «даже»?

— Они же не аборигены! Нет почвы. Только судьба. Сброд! Сплылись туда со всех краев света, а теперь и вовсе слетаются. Все такие сами по себе энергичные. Попятили индейцев. Коктейль! Искусство у них тоже такое. Во всяком случае, без тоски и печали…

Документы на входе проверили на удивление быстро, без проволочек, и через несколько мгновений они уже вступили в высокий зал с огромной люстрой, переполненный людьми. Привычно расхаживали официанты с подносами.

Ксения взяла бокал шампанского, а Трешнев — кока-колу со льдом.

— Пьянит сильнее, чем твое игристое. У американцев я пью исключительно колу и бурбон. Надо же хоть как-то проявить уважение к хозяевам.

— Только подумать, — удивилась Ксения, — сколько совсем недавно повсюду в прессе было обсуждений и осуждений похода каких-то московских писателей и депутатов в американское посольство. Чуть ли не шпионами их изображали! А здесь, смотрю, опять и депутатов полно, и писатели… Или снова есть возможность попасть в историю?

— Сравнила! Сегодня — концерт!

— А тогда?

— А тогда надо было поставить спектакль. Вот его и поставили и разыграли. Как рассчитывали, получили много шума вместо оваций и успокоились до следующего раза.

— Значит, можно не терять аппетита?

— Смешно! Но рассчитывай силы — это пока предфуршет. Главное — после концерта. Пельмени в Спасо-Хаусе несравненные! Сострадаю Брандту — хотя он, возможно, и сюда успеет… Пока пройдет по Волхонке до Спаскопесковской, соборные разносолы улягутся. Но мы сейчас — лишь утоляем голод.

Однако, судя по количеству нагруженного на тарелку, трешневский голод был неутоляем. Только появление посла прервало неостановимое поглощение академиком-метр д’отелем холодных закусок.

Посол был обаятелен, хорошо подстрижен и походил на Джона Фицджералда Кеннеди. Только, наверное, ростом пониже.

— Дамы и господа! — Улыбка у посла была не стандартно американская, а обычная, радостная улыбка хозяина праздника. — Сейчас мы будем начинаться! Зову всех в зал!

Прошли в концертный зал, где Трешнев не раздумывая усадил Ксению в первом ряду и уселся сам — места оказались близ кресел посла с женой. Их разделяли только фотограф и художник, во время концерта непрерывно заполнявший своими рисунками и портретами большие листы.

Полился нескончаемый винтаж-кантри, вполне кабачково-салунная музыка — столь же пищеварительно-приятная, сколь и совершенно безразличная ко всему остальному. Впрочем, в конце концов они с Трешневым, поддавшись примеру посла с женой и еще нескольких пар, даже потанцевали.

После аплодисментов начался основной фуршет.

Пельмени — нескольких видов — действительно оказались превосходными, но Трешнев так и не высмотрел Рэма Бранта, чтобы порадовать страдающего от недоедания Орфея. Зато неугомонный увидел кого-то иного, что побудило академика-метр д’отеля допить стакан чистого бурбона и с наказом Ксении ждать броситься к группе мужчин спортивного сложения и его примерно возраста.

Вернулся Андрей Филиппович довольный. Предварительно свернув к столу с алкоголем, принес ей бокал вина и себе — стакан на этот раз джина, вновь без добавок.