Вдруг насторожился, снял очки, протер, надел опять, всмотрелся…

— Сиди-ка здесь.

Побежал по лестнице амфитеатра куда-то вниз и вскоре вернулся в сопровождении молодого рослого офицера в парадной летной форме.

— Знакомься! Мой сын — капитан ВВС Трешнев Глеб Андреевич. А это Ксения Витальевна… как твоя фамилия?.. ах да, Котляр. Кандидат филологических наук, академик Академии фуршетов.

Сын, улыбнувшись, поздоровался:

— Папа, вижу, твоя академия разрастается…

— Это правда, сын! Растем, работаем с народом… Как сюда залетел? Ты ведь до июля должен быть в Ахтубинске.

— А я и есть! Просто в связи с присуждением Соборной премии получили специальное задание: привезти сюда священнослужителей южнороссийских епархий. Ну, естественно, и сами, экипажем, приехали посмотреть…

— Пригласительные золотые?

— Папа! У нас своя программа!

— Ты надолго?

— Увы! Завтра ночью улетаем в Питер… Повезем священников туда.

— В Пи-итер… Завтра в Питер…

— Поздно вечером. Ночью.

— Еще лучше! А нас с собой сможете взять?

— Кого взять? Вас с Ксенией… Витальевной?..

— И президиум Академии фуршетов… То есть человек пять, около этого. Дело в том, что двадцать шестого в Питере — присуждение премии «Пушкинский Дом». Хотелось бы поприсутствовать. Потянешь такое? — Трешнев подмигнул своему красавцу.

— Не могу ронять высокий титул твоего сына, папа. Сделаю. Только нужны паспортные данные всех, кто полетит…

— Разумеется, ведь это самолет. Не подведем! Ты ночевать у нас будешь?

— Хотелось бы.

— Я тебе все подготовлю. Утром будем и со списком, и с данными…

Глеб Андреевич отправился к своим, а Трешнев оживился:

— И на «Пушкинский Дом» слетаем, и «Кизиловый утес» по библиотекам Питера поищем… Готова?

— Готова, — ошарашенно проговорила Ксения.

— Досточтимые сударыни и судари! — разнесся звонкий девичий голос под сводами зала. — Слово предоставляется лауреату Соборной литературной премии Николаю Владимировичу Куприну!

— Какому Куприну? — вздернулся Трешнев. Оказывается, пока они вели свои разговоры, объявили лауреата. — Ну, образованцы! Представляешь, премию дали Курпину, а эта свиристелка — «Куприн»! Вот тебе еще одно свидетельство развала школьного литературного образования!

Между тем лауреат, писатель, которого, смутно помнила Ксения, относили к «деревенщикам», заговорил:

— Вы знаете, это счастье! С одной стороны, когда я соглашался быть выдвинутым на эту премию, не знал, какая впереди нервотрепка. Думал: ну, дадут — не дадут. Получу, если что, авансом, чтобы мне еще пожить и поработать во славу Божию и во славу нашей любимой, нашей единственной России. А тут такие испытания! Одного из семи надо выбрать!

Зал ответил понимающими аплодисментами, которые лауреат воспринял иначе.

— Хорошо, я коротко скажу. Была такая история: меня Господь посетил, а у меня дом сгорел на родине, в котором мне надо сделать музей православной культуры. И когда мне сказал Витя: «Вас выдвигают», — я согласился. Думаю, может, дадут копеечку. Это сторона материальная…

Огромный зал вновь радостно отозвался бурными аплодисментами, а Трешнев успел вставить:

— Хотя Николай Владимирович Литературного института не кончал, а был выпускником военно-политического училища, где, помнится, обучают риторике, косноязычен он, в несовпадение со своей прозой, как наш основатель, Алексей Максимович Горький. Тот обычно, когда его приглашали выступить, отказывался: «Я вам лучше напишу».

— Но есть сторона соборная, — продолжал Курпин, — величие подвига Кирилла и Мефодия, которые вырастили и русскую литературу, и русский ум. Вот английский язык. Где он появляется, там экономические расчеты, там политические интересы, там завоевание сырьевых баз…

— Ну, кажется, можно отходить от точки, — сказал Трешнев. — Николай Владимирович, предвкушающий фуршет в свою честь, очень своевременно напомнил мне об английском языке, контекстуально американского варианта. Ведь мы сейчас пойдем в резиденцию американского посла. Там сегодня дают концерт традиционного винтаж-кантри, разумеется с предфуршетом и фуршетом-грандиозо. Я приглашен, а билет на два лица.

— Вторым лицом там записана, как обычно, Инесса Владиславовна?

— Ну что ты такая недоброжелательная! У американцев даже отцов и матерей теперь отменили — родитель-ван, родитель-ту. А пригласительные подавно безличные. Даже моя фамилия не обозначена, вот, смотри!

Ксения посмотрела. Не врет. Не обозначена.

— Прошу вас, сударыня! Завоюем их воплощенные в фуршетные блюда сырьевые базы.

Но и от соборной точки отойти с Трешневым без дивертисментов не удалось.

При выходе из зала они нос к носу столкнулись с Камельковским. На этот раз хозяин туманного «Парнаса» неожиданно растерялся и попросту застыл перед ними.

— Здравствуйте, Донат Авессаломович! — Трешнев поклонился Камельковскому едва ли не в пояс. — Несказанно рад вас здесь видеть! По нынешней моде обратились в православие и пришли замаливать грехи? Дело благое, но тогда вам не сюда. Здесь пируют, а если молиться — с другого входа. Пойдемте, я покажу.

— Как вам не стыдно, Андрей! — возмущенно заговорил Камельковский свистящим шепотом, заглушая, однако, сбивчивую речь Курпина. — Вы же держите себя за православного фундаменталиста, я знаю, читал у вас в Фейсбуке, а глумитесь над старым, больным человеком. Да, я толерантен, я верю в общечеловеческие ценности…

— И, как понимаю, готовы расплатиться со своими работниками и авторами, не исключая и меня. — Трешнев перетаптывался перед грузным Камельковским, не позволяя ему проскользнуть в зал. — Или у вас иные планы, и вы хотите предложить дружбу издательскому отделу Патриархии?! Прекрасно! Я выступлю вашим рекомендателем…

Камельковский взвыл, развернулся и умчался в темноту коридоров.

— Неужели он так виноват, как вы об этом говорите?! — сердобольно спросила Ксения, когда они вышли на свет Божий и Трешнев повлек ее в сторону Гоголевского бульвара.

— Разумеется, нет! — оживился Трешнев. — Поскольку нам не ведомы все его делишки, вероятно, Камельковский облапошил гораздо больше людей, чем нам видится.

Ксения посмотрела на него. Говорит и смотрит своими зелеными глазами совершенно серьезно.

— Не вникай в это, Ксения, — продолжил академик-метр д'отель. — Спи спокойно и ограничься уроками на будущее. Издательский бизнес не самый чистенький, но Авессаломыч — просто-таки ископаемый бегемот…

— Здравствуйте, Ксения Витальевна и Андрей Филиппович, — это приветствие невидимого им человека прозвучало с немыслимой благостностью.

Они согласно обернулись.

Это был Андрей Вершунов собственной персоной. Рядом стоял мальчик лет четырех, в бейсболке.

— Здравствуйте, Андрей! — было очевидно, что Трешнев просто опешил. — Вы как здесь?

Академик-метр д’отель возвел очи на купола храма Христа Спасителя.

— Моя супруга, Евгения Евгеньевна, пошла по делам в Музей изобразительных искусств, а мы с сыном гуляем. А вы что здесь поделываете?

— Как что? Разумеется, молились о заблудших душах.

— Все шутите?

— Совсем нет. — Воспользовавшись тем, что мальчик, прискакивая на одной ножке, удалялся от них, Трешнев понизил голос: — Читал ваши рассуждения в защиту прав педерастов…

— Cексуальных меньшинств, — кротко проговорил Вершунов, опустив ресницы. — Меньшинства тоже должны иметь права.

— Согласен! — Нет, этот человек не мог говорить тихо. — Но мне думается, главное меньшинство на земле — дети. У них есть права? — Трешнев кивнул в сторону беззаботно прыгающего мальчика.

Вершунов развел руками, что Ксении было непонятно, а Трешнева только раззадорило.

— Сколько у вас детей?

— Трое, — каким-то блеющим голосом проговорил Вершунов. — Сын, дочь и вот Павел, младший.

— Почти уверен, ваши дети уже не знают, что много лет радуга была символом детства и знаком ордена Улыбки, которым награждали детских писателей. По всему миру. Да и вы с супругой вашей, люди молодые, наверное, этого не знаете. Для вас радуга — навязчивый символ педерастов…