Все это вместе наверняка разило Трешнева наповал. Они рядом всего несколько минут, а ощущение приближающейся опасности нарастает со скоростью метеорита. С какой собачьей готовностью подхватил-поймал Трешнев пожалованные ему ключи от машины! Правда, Ксения представить себе не могла, как в таком одеянии можно вести уроки в каком-нибудь восьмом, подавно в одиннадцатом классе…
А Трешнев разливался стаей соловьев, если, конечно, эти птицы способны петь хором! Про книжки они пусть не беспокоятся — все получат по экземпляру с сердечным автографом Гиляны. Кому надо, она даст дополнительно…
— И что нам потом с этой книжкой делать, даже с одной? — желчно спросила Ксения, наслушавшаяся в эти дни от Трешнева всяких рассказов об агрессивности графоманов и о трагедии современной русской словесности, стонущей под их игом.
— Как что?! Читать! — удивился Трешнев. — Гиляна хорошо пишет!
— По-русски? — деловито осведомилась Инесса.
— Конечно! Всегда по-русски. Вы на ее имя и фамилию не смотрите. У Гиляны не фамилия даже, а псевдоним. Гиляна Шавдал.
— А что он означает? — спросила Ксения.
— Да, Андрон, что он означает?! — подхватила Инесса.
— Сейчас видно, девчата, что вы совсем молодые и учились в университете после распада Союза. Это же героиня калмыцкого эпоса, знаменитая ханша. Неужели вам не читали спецкурс «Фольклор народов СССР»?!
— Мы прогуливали, — со значением произнесла Инесса. — Как раз с представителями народов СССР и дальнего зарубежья.
— Ну, тогда у вас с представлениями об этнических достоинствах многоликого человечества все должно быть в порядке. Фамилия в студенчестве у Гиляны была то ли Манджиева, а то и Лиджиева… Вот и поменяла, понятно, для звучности. Восток, как отмечено в одном общеизвестном трюизме с претензией на афоризм, — дело тонкое. Студенты у меня зачетом к экзамену сдавали физиологический очерк о дне сегодняшнем, и Гиляна так расписала свою работу сторожихой на автостоянке, что я ей автоматом пятерку на экзамене поставил.
Обе, и Ксения, и Инесса, столь пристально посмотрели на Трешнева, что тот даже опустил свои неукротимые глаза яркого огуречного цвета.
— Это не то, о чем вы обе подумали, но не хотите спросить! — воскликнул он. — Слухи о моей безнравственности несколько преувеличены. Просто люблю талантливых людей, а талантам, как заповедал нам Лев Адольфович, надо помогать… Между прочим, Гиляна уже после Литинститута защитила диссертацию по проблемам переформатирования региональных элит, работает в геологоразведочных компаниях, и книжку ей профинансировали они… Я вообще противник издания книг за свой счет, считаю это самостроком, но здесь не самострок! Увидите…
— Кстати, воспитатель литературных талантов, — перебила Трешнева Инесса, — ты не разыскал еще Антона Абарбарова?
— Честно говоря, и не разыскивал. Я его ни в чем не подозреваю, а если к нему есть какие-то вопросы у Ксениного брата, — ты, наверное, знаешь, Борис в группе по расследованию убийств на фуршете «Норрки», — то он и разыщет.
— Жалко, если парень ни за что пострадает, — задумчиво произнесла Инесса.
Они свернули в переулок, потом в какую-то зарешеченную подворотню с полуоткрытой, однако, калиткой.
В небольшом дворике, образованном двух- и трехэтажными обшарпанными хибарками, теснились дорогие автомобили. Разумеется, лужи простирались и здесь.
Пробрались к поцарапанной стальной двери, выкрашенной в грязно-серый цвет. Зато большая медная вывеска справа от нее выглядела яркой протезной заплатой на этом покосившемся памятнике центральномосковского самостроя тех времен, когда окрестности Трубной площади входили в тройку самых злачных мест первопрестольной.
«Евро-Азиатский литературный клуб», — прочитала Ксения.
Последний ужин Позвонка
Трешнев нажал кнопку, и, после того как он представился, встав под малоприметный глазок камеры на уровне второго этажа, им открыли.
Внутри попытки евроремонта сочетались с вполне советским сиротским дизайном. Поднялись на второй этаж и здесь, в комнате, предназначенной, очевидно, для гардероба, стали свидетелями явно скандальной ситуации, причем одной из его сторон был не кто иной, как деликатнейший Владимир Караванов. Сейчас он был от возбуждения красен, щетина на его щеках топорщилась, и он наступал на человека предстарческого возраста, но сложения могучего, с мясистым лицом и тяжелыми губами. Последний пребывал в единоборстве с собственной летней курткой — пытался ее то ли надеть, то ли снять.
— Я бы на вашем месте, Донат Авессаломович, не расхаживал по литературным сообществам в рассуждении, чего бы у них безвозвратно слопать, — наступал Караванов, — а почаще, вместо утренней молитвы, смотрел, например, на ведомость ваших задолженностей. До какой низости надо дойти, чтобы зажулить зарплату матерям с малолетними детьми…
«Камельковский!» — догадалась Ксения.
— Не я их делал матерями, не я их делал одиночками! — шамкал верблюжьими губами владелец издательства «Парнас», ловя рукав куртки.
— Зато вы их дурили, изначально недоплачивали за сдельную работу, а потом и вовсе перестали платить. И еще имеете бесстыдство судиться с ними! Но я вам обещал и подтверждаю: вы и ваш чудесный юрисконсульт из судов не вылезете! Ждите новых исков — теперь от тех, кого вы обдурили с гонорарами…
— Гонорары! — воскликнул Трешнев. — Я слышу слово, которое как на товарища Камельковского, так и на меня производит завораживающее действие. Неужели вы, дорогой Донат Авессаломович, пришли сюда, в эти славные стены, с тем чтобы наконец не стяжать, а платить?! И конечно, помните, что должны мне даже в чистом выражении, без процентов за просрочку, тысячу евро, это если в пересчете на европейскую валюту. Хотя я, разумеется, согласно принятым в России финансовым правилам, готов получить российскими рублями по курсу на день обещанной выплаты. Правда, это было два года назад, и курс евро тогда…
Последние слова Трешнев произносил уже в спину Камельковскому, который, кое-как облачив себя в собственную куртку, убегал по лестнице со впечатляющей прытью.
Трешнев пожал Караванову руку:
— Молодец! Действительно, надо и мне подать на него в суд. А то, как вижу, этот жулик-альтруист продолжает искать новые объекты для секвестирования.
— Представляешь! — Лицо Караванова принимало нормальный цвет. — Приперся сюда с предложением сделать «Парнас» базовым издательством Евро-Азиатского клуба. При этом стал врать, что такие же договоренности на этот счет у него есть и с российским ПЕН-центром… Но Бог шельму метит! Я как раз пришел на вечер к Гиляне и услышал, как он парит мозги Омару и главбуху. Вот и ввязался… Не думаю, конечно, что Омар на его брехню повелся бы, но все-таки избавил его от ритуальных формул сожаления и намеков на будущие туманные перспективы…
— Молодец! — повторил Трешнев. — Пока что забудем это и пройдем к месту праздника.
В небольшом зале с ковролином на полу было уютно, причем примерно четверть площади занимал огромный овальный стол, сплошь заставленный яствами и бутылками. Но столь страстно воспевавшегося Трешневым плова с осетриной не наблюдалось.
Народу было человек двадцать, ну, двадцать пять. Начались взаимные приветствия.
Гиляна Шавдал оказалась такой же яркой, как и ее книга «Амулет Лагани», разложенная повсюду. Ксения, взяв экземпляр, села на один из диванов. Инесса не чинилась — опустилась рядом.
— Пожалуй, разуюсь, — сказала она вдруг. — Весь день на ногах, да еще в туфлях!
Увидев вопросительный взгляд Ксении, пожаловалась:
— Директору нашему не в школе работать, а в старшины роты определиться! Ханжа! Заставляет даже в такую жару ходить в блайзерах, блузках с шейными платками и в колготках! Не в чулках, только в колготках!
— Он что, проверяет?!
— Глаз наметанный! Я же говорю: настоящий старшина! Мне папа рассказывал, у него в дивизии был такой… Курощук…
— У тебя отец военный?