Поездке предстояло длиться и длиться; какая-то цель у нее все же была.

А целью было под проливным дождем везти вперед этого маленького самодержавного правителя, этого, все более апатичного, маленького короля, который ненавидел свою роль и прятался в карете, сдерживая конвульсии и мечтая совсем о другом, а о чем, никто не понимал. Его везли с этим огромным кортежем через Европу, в погоне за чем-то, что когда-то, возможно, было тайной мечтой вновь обрести Владычицу Вселенной, ту, что должна была связать все воедино, было его сокровенной мечтой, которая теперь поблекла, стерлась и лишь болезненно ныла, как ярость, которую ему не удавалось выразить словами.

Под этим европейским дождем они, словно вереница гусениц, двигались вперед, без какой-либо определенной цели. Их путь лежал из Копенгагена в Коллинг, Готторп, Альтону, Селле, Ханау, Франкфурт, Дармштадт, Страсбург, Нанси, Мец, Верден, Париж, Камбре, Лилль, Кале, Дувр, Лондон, Оксфорд, Ньюмаркет, Йорк, Лидс, Манчестер, Дерби, Роттердам, Амстердам, Антверпен, Гент, Неймеген — нет, потом у них уже все перепуталось, разве Неймеген был не раньше Мангейма, а Амстердам — до Меца?

Да, так все и было.

Но в чем заключался смысл этого фантастического шествия под проливным европейским дождем?

Да, совершенно верно: Амстердам шел после Неймегена. Это было в начале поездки. Струэнсе помнил это совершенно точно. Это было в начале той непостижимой поездки и еще до Амстердама. На подъезде к Амстердаму король в карете крайне доверительно рассказал Струэнсе, что «он предполагает вырваться из плена своего королевского величия, этики и морали. Он собирался реализовать мысль о побеге, которую когда-то обсуждал со своим гувернером Ревердилем».

И Струэнсе отмечает: «Он, совершенно серьезно, предлагал мне бежать с ним. Он хотел стать солдатом, чтобы в дальнейшем не быть обязанным никому, кроме самого себя».

Это было на подъезде к Амстердаму. Струэнсе терпеливо слушал. Затем он стал уговаривать Кристиана подождать несколько недель, по крайней мере, до встречи с Вольтером и энциклопедистами.

Кристиан прислушивался, словно к какому-то слабому призывному зову того, что некогда было невероятно существенным, но теперь находилось бесконечно далеко.

Вольтер?

В Амстердам они въехали в полной тишине. Король тупо смотрел в окно кареты, видя многочисленные лица.

— Они пялятся, — заметил он Струэнсе. — Я пялюсь в ответ. Но никакой Катрин.

К плану побега король больше никогда не возвращался.

Об этом во дворец в Копенгагене не сообщалось.

Почти все остальное сообщалось. Депеш было великое множество, и их внимательно читали.

По обычаю все три королевы трижды в неделю играли в карты. Играли они в «тарок». Карточные фигуры наводили на разные мысли; особенно Скиз. В игре участвовали: София Магдалена — вдова Кристиана VI, пережившая Его Величество на двадцать четыре года, Юлиана Мария — вдова Фредерика V, а также Каролина Матильда.

То, что при дворе существовали три королевы, в трех поколениях, считалось естественным, поскольку для королевского дома было в порядке вещей, что король допивался до смерти, не успев овдоветь, а если королева умирала, к примеру, в родах, всегда организовывались повторные браки, которые регулярно, в конце концов, оставляли после себя вдовствующую королеву, словно выброшенную на песок ракушку.

Последующие поколения всегда говорили о пиетизме и сильной набожности вдовствующих королев. Это, однако, ничуть не обедняло их языка. Особенно Юлиане Марии удалось развить необычайную словесную прямоту, часто походившую на грубость.

Можно даже сказать: строгое религиозное требование правдивости и собственные ужасающие переживания придали ее языку своеобразную откровенность, которая могла шокировать.

Во время карточных вечеров ей представлялось много случаев снабжать юную королеву Каролину Матильду информацией и советами. Она все еще считала юную королеву бесхарактерной и безвольной.

В дальнейшем ее мнение изменится.

— Мы получили из поездки, — сообщила она в один из таких вечеров, — вызывающую большое беспокойство депешу. Лейб-медик, которого взяли на службу в Альтоне, добился расположения Его Величества. Они постоянно сидят вместе в королевской карете. Говорят, что этот Струэнсе просветитель. В таком случае, это несчастье для нации. Теперь не поможет и то, что Ревердиля отослали, а ведь это было столь неожиданной удачей. Стало быть, теперь существует еще одна змея.

Каролина Матильда, полагавшая, что понимает причину, по которой Ревердиля столь непостижимым образом выслали, ничего на это не возразила.

— Струэнсе? — спросила только Каролина Матильда, — он немец?

— Я волнуюсь, — ответила вдовствующая королева. — Его описывают как интеллектуала, очаровательного дамского угодника и человека безнравственного, и он из Альтоны, которая всегда была змеиным гнездом. Из Альтоны не может исходить ничего хорошего.

— В депешах, однако, сообщается, — пытаясь возразить, заметила старшая вдовствующая королева, — что король спокоен и не ходит к шлюхам.

— Радуйтесь, — сказала тогда Юлиана Мария королеве, — радуйтесь, что его целый год здесь не будет. Моему супругу, покойному королю, чтобы обрести душевный покой, приходилось ежедневно опорожнять свой пузырь с семенем. Я сказала ему: опорожняйся в шлюх, но не в меня! Я — не какая-нибудь сточная канава! Не бадья для слива помоев! Учитесь на моем опыте, мой юный друг. Нравственность и невинность человек создает себе сам. Невинность отвоевывается сопротивлением.

— Если он просветитель, — поинтересовалась тогда старшая вдовствующая королева, — означает ли это, что мы совершили ошибку?

— Не мы, — ответила вдовствующая королева. — Кое-кто другой.

— Гульберг?

— Он не совершает ошибок.

А юная королева, при имени, которое, как она впоследствии скажет, она впервые услышала именно за карточным столом, лишь вопросительно произнесла:

— Какое странное имя… Струэнсе..?

2

Это было ужасно.

Европа была ужасна. На Кристиана пялились. Он устал. Он испытывал стыд. Он чего-то боялся, сам не зная чего, — наказания? В то же время он жаждал наказания, чтобы освободиться от стыда.

Когда-то у него была цель. Затем он понял, что этой цели не существует. Тогда он взял себя в руки. Это был способ сделаться твердым и неуязвимым. Он стал искать иной смысл этого путешествия. Ведь могло же быть, что поездка по Европе означает развлечения или встречи с людьми. Но все было не так, его развлечения для других развлечениями не были. Встречи его пугали.

Оставались только мучения.

Он не знал, что говорить тем, кто на него пялился. Ревердиль научил его многим репликам, которыми можно было блеснуть. Это были короткие афоризмы, которыми почти всегда можно было воспользоваться. Теперь же он начал забывать эти реплики. Ревердиля с ним не было.

Было так ужасно участвовать в спектакле, не имея при этом реплик.

В одном из писем юная графиня Ван Зейлен пишет, что повстречалась с датским королем Кристианом VII во время его путешествия по Европе, когда он сделал остановку в замке Термер.

Он был маленьким и наивным, «почти как пятнадцатилетний мальчик». Он был тоненьким и худощавым, и его лицо было болезненно бледным, прямо как если бы он пользовался белилами. Он казался парализованным и не мог поддерживать разговор. Перед придворными он выпалил несколько реплик, показавшихся заученными, но когда аплодисменты стихли, он лишь неотрывно смотрел прямо вниз, на носки своих туфель.

Тогда она, чтобы избавить его от неловкости, повела его в парк на небольшую прогулку.

Слегка накрапывал дождь. Из-за этого ее туфли намокли, что стало его спасением. «Его Величество все то время, что мы провели вместе в парке, а это было около получаса, неизменно смотрел на мои туфли, которые могли промокнуть, и, пока мы были вместе, он ни о чем другом не говорил».