Потом она отвела его обратно, к ожидавшим придворным.

В конце концов он почти уверился в том, что был узником, которого, в сопровождении гигантской процессии, увозят прочь для наказания.

Его это больше не пугало. Но на него снизошла бесконечная усталость; ему казалось, что он погружается в печаль, и единственным, что могло заставлять его подниматься, были регулярные вспышки ярости, когда он был способен колотить стульями об пол, пока они не разламывались на куски.

Отчеты и депеши говорили сами за себя. «За время поездки осталось не много гостиниц, где бы не наблюдались какие-либо разрушения, а в Лондоне мебель в комнатах короля оказалась почти вся разломана».

Это было краткое изложение.

Только в обществе Струэнсе он мог чувствовать себя спокойным. Он не понимал, почему. Однажды Кристиан упоминает, что поскольку он «был сиротой» (его мать умерла, когда ему было два года, а с отцом у него не было почти никакого контакта), он и не знал, как ведут себя родители, а Струэнсе, своим спокойствием и молчанием, создавал у него впечатление, что таким и должен был быть отец (как ни странно, он пишет: «отец на небесах»!).

Как-то раз он спросил Струэнсе, является ли тот «его благодетелем». Струэнсе с улыбкой спросил, какими качествами таковой должен обладать, и Кристиан ответил:

— У благодетеля есть время.

Теперь уже все путешественники называли Струэнсе Молчуном.

Каждый вечер он перед сном читал королю. В первой половине поездки он выбрал для чтения «Историю Карла XII» Вольтера.

«Он является, — писал позднее Струэнсе, — одним из самых впечатлительных, талантливых и чутких людей, которых мне доводилось встречать; но во время этой поездки он, казалось, медленно погружался в молчание и печаль, и прерывалось это лишь необъяснимыми вспышками ярости, направленными, однако, исключительно на самого себя и ни в чем не повинную мебель, на которую и обрушивался его необъяснимый гнев».

Когда Струэнсе читал из «Истории Карла XII», он должен был сидеть на стуле, возле постели короля, и держать его за левую руку, а другой рукой — перелистывать книгу. Потом, когда король засыпал, Струэнсе приходилось осторожно высвобождать свою руку и оставлять его наедине с его снами.

Понемногу Струэнсе начинал понимать.

3

В Лондоне Кристиана VII принимал английский король Георг III, который как раз в том самом 1768 году оправился от своей первой душевной болезни, но сделался угрюмым. Ему предстояло править английской империей шестьдесят лет, вплоть до 1820 года; за время своего правления он периодически страдал душевной болезнью, с 1805 года был слепым, а после 1811 года — невменяемым.

Он считался бесталанным, угрюмым и упрямым и хранил верность своей жене, подарившей ему девятерых детей.

Супруга своей сестры он принял по-королевски. Пребывание в Англии продолжалось два месяца.

Дело постепенно шло к полному помешательству.

Вся королевская свита была охвачена волнением. Не было никакого порядка ни в душевном состоянии Его Величества, ни в том, что происходило. Великолепие, истерия и страх того, что болезнь Кристиана всерьез даст о себе знать и сведет на нет великое королевское шествие; и страх этот усиливался.

Болезнь или нормальное состояние — никто не знал, что будет превалировать сегодня.

Именно во время пребывания в Лондоне Струэнсе начал понимать, что взаимосвязи быть и не могло. Долгими утренними часами король мог сидеть, словно парализованный, и только смотреть прямо перед собой, бормотать невнятные тирады и иногда, словно в отчаянии, цепляться за ноги Струэнсе. Но затем он менялся; как в тот вечер, в итальянской Опере, когда Кристиан распорядился устроить маскарад для трех тысяч человек, которых к тому же угощали так, словно он намеревался завоевать себе популярность и стать королем Англии.

И какое царило настроение! Этот невообразимо щедрый маленький датский король, который произнес путаную речь по-датски (и это было удивительным, он, казалось, внезапно выполз из своей робости) и затем с балкона бросал стоявшему на улице сброду золотые монеты.

Этот маскарад обошелся в двадцать тысяч риксдалеров, а Струэнсе, знай он об этом, смог бы констатировать, что его собственное, очень щедрое, годовое жалование лейб-медика короля составляло пятьсот риксдалеров.

В ночь после этой оргии с итальянским маскарадом Струэнсе, по его словам, долго сидел один в темноте, когда король уже уснул, и размышлял над сложившейся ситуацией.

Что-то было кардинально неверным. Кристиан был болен, и его болезнь усугублялась. Его Величеству, конечно, каким-то странным образом удавалось сохранять внешний лоск; но те, кто видел его в моменты слабости, обладали острыми языками. В их комментариях звучало презрение, пугавшее Струэнсе. Хорас Уолпол сказал как-то, что «король так мал, словно он появился из ореховой скорлупки сказочной феи»; говорили о том, что он семенит, как маленькая марионетка. Заученное-то они видели; Струэнсе же огорчало то, что они не видели другого, того, что за этим скрывалось.

Отмечались его конвульсии, а не внезапные блистательные мгновения. Но, в целом, все были в замешательстве. Сэмюэл Джонсон побывал на аудиенции у Кристиана, послушал полчаса и ушел.

В дверях он лишь покачал головой.

Только на улицах Кристиан VII пользовался успехом. Это могло быть связано с тем, что каждый прославляющий его хор, выставленный под королевским балконом гостиницы, получал горсть золотых монет. Казалось, что всякие экономические рамки очень скоро полетят.

Переломный момент наступил в конце октября.

4

Давидом Гарриком звался актер, бывший к тому же и директором театра «Друри-Лейн»; он был великим толкователем Шекспира, и его постановки обновили английскую шекспировскую традицию. Он считался непревзойденным исполнителем как комических, так и трагических ролей, но особый интерес вызывала его постановка «Гамлета», где он сам играл главную роль.

Поскольку Кристиан VII проявлял интерес к театру, для него давался ряд дневных и вечерних спектаклей. Кульминацией должен был стать «Гамлет» — спектакль с Гарриком в главной роли.

Струэнсе сообщили о предстоящем представлении за три дня, и он сразу же посетил Гаррика.

Разговор получился отнюдь не легким.

Струэнсе заметил, что хорошо знает содержание драмы. Гамлет был датским кронпринцем, у которого убили отца. Старое сказание Саксона Грамматика было широко известно, Шекспир же переделал его таким образом, что это, с одной стороны, демонстрировало его гениальность, но, с другой, — создавало определенную проблему. Главный вопрос пьесы заключался в том, сумасшедший Гамлет или нет.

Затем Струэнсе спросил Гаррика, согласен ли тот с таким схематическим толкованием драмы. Гаррик поинтересовался, к чему он клонит.

— Проблема, — сказал Струэнсе, — состоит в том, что существует риск, как бы датские гости, да и остальная публика, не задались вопросом, не является ли выбор пьесы неким комментарием в адрес нашего королевского гостя.

Или, если называть вещи своими именами, многие считают, что датский король Кристиан VII — сумасшедший. Уместно ли в таком случае играть эту пьесу?

Какова будет реакция публики? И какова будет реакция короля Кристиана VII?

— Он знает о своей болезни? — спросил Гаррик.

— Он не знает о своей болезни, но он знает самого себя, и это приводит его в растерянность, — сказал Струэнсе. — Он обладает повышенной чувствительностью. Он воспринимает окружающую его действительность как театральную пьесу.

— Очень интересно, — заметил Гаррик.

— Возможно, — ответил Струэнсе. — Но как он прореагирует, предугадать невозможно. Быть может, он вообразит себя Гамлетом.

Последовало продолжительное молчание.

— Кристиан Амлет, — в конце концов, с улыбкой произнес Гаррик.