Ему доводилось видеть, как эта любовь прощала все, но часто доводилось видеть и ее слезы; ведь не думала же любящая мать, что этот несчастный уродец, «монстр», как его иногда называли при дворе, сможет стать королем Дании?

Знать этого наверняка он не мог.

Но то, другое, что она сказала! Все остальное, сказанное ею, было, в сущности, столь странным, что он был просто не в силах отвечать. Ее волнение по поводу растраченного впустую королевского семени, казалось странным; вдовствующей королеве Юлиане Марии довелось жить в браке с королем, который изливал свое королевское семя почти во всех шлюх Копенгагена. Для нее это не было тайной. Она это терпела. Того короля тоже принуждали совокупляться с ней, и она сама принуждала себя к этому. Это она тоже терпела. И она родила сына, получившегося дебилом, несчастным слюнявым ребенком, которого она любила.

Она не просто «терпела» его уродство. Она любила сына.

— Мой сын, — в конце концов ответила она звучным, металлическим голосом, — был бы лучшим монархом, чем этот… запутавшийся и распутный… мой сын был бы… мой любимый сын был бы…

Внезапно она умолкла. Утратила дар речи. Долгое время оба сидели молча. Потом она собралась с духом и сказала:

— Гульберг. Если вы станете моей опорой. И опорой для… моего сына. Я щедро вознагражу вас. Щедро. В вашем остром уме я вижу защиту для государства. Вы, как и мой сын, с виду… фигура… незначительная. Но ваше внутреннее содержание…

Она не продолжала. Гульберг молчал.

— В течение шести лет вы были учителем принца крови, — прошептала она наконец. — Господь дал ему невзрачную внешность. Многие его за это презирают. Однако я прошу вас — смогли бы вы полюбить его столь же сильно, как я?

Вопрос был неожиданным и казался чересчур сентиментальным. Не дождавшись ответа, она через некоторое время снова повторила:

— Чтобы вы в дальнейшем любили моего сына столь же сильно, как я? Тогда вас вознаградит не только всемогущий и милостивый Господь. Но и я тоже.

Помолчав минуту, она добавила:

— Мы втроем спасем это несчастное государство.

Гульберг ответил:

— Ваша Милость. Да будет так, пока я жив.

Тогда она взяла его руку и пожала ее. Он пишет, что это было великое мгновение в его жизни, навсегда ее переменившее. «С этого мгновения я окружил несчастного принца Фредерика такой безраздельной любовью, что не только он, но и госпожа его матушка вдовствующая королева прониклись ко мне безоговорочным доверием».

Затем она снова заговорила о Катрин Сапожок. И, в конце концов, почти прошипела, но достаточно громко, так что эхо еще долго разносилось по Дворцовой церкви:

— Ее необходимо удалить. РЕШИТЕЛЬНОСТЬ!!!

В крещенский сочельник, 5 января 1768 года, четверо полицейских забрали Катрин из ее жилища в Кристиансхаун. Дело было поздним вечером, шел холодный дождь.

Они пришли около десяти вечера, выволокли ее и потащили в крытый экипаж. Солдаты следили за тем, чтобы вокруг не торчали любопытные.

Сперва она плакала, потом яростно плевала в полицейских; только сев в экипаж, она заметила Гульберга, лично наблюдавшего за арестом.

— Я знала! — закричала она, — злобная ты крыса, я знала!

Тогда Гульберг подошел и швырнул на пол экипажа мешочек золотых.

— Ты сможешь увидеть Гамбург, — сказал он негромко. — И не всем шлюхам так хорошо платят.

На этом дверь захлопнулась, лошади тронули, и Катрин Сапожок отправилась в свою заграничную поездку.

7

Первые дни Кристиан не понимал, что она исчезла. Затем стал догадываться. И очень занервничал.

К удивлению двора, он, без предварительного приглашения, посетил графа Бернсторфа, у которого, не давая никаких объяснений, и отужинал. Во время ужина он в полной растерянности что-то говорил о каннибалах. Это было истолковано как проявление нервозности. Меланхолия, нервозность и бешенство короля всем известны; и всему этому не давалось никаких объяснений. В последующее время он по ночам непрерывно бродил по улицам Копенгагена, и было ясно, что он ищет Катрин.

Через две недели, когда всеобщее беспокойство по поводу самочувствия Его Величества значительно усилилось, короля письмом известили о том, что Катрин предприняла заграничную поездку, не сообщив о ее конечной цели, но попросив передать ему привет.

В течение трех дней король пребывал в своих покоях в полном уединении. Затем однажды утром он исчез.

Его собаки тоже нигде не было.

Его немедленно начали разыскивать. Уже через несколько часов пришло сообщение, что король найден; его обнаружили гуляющим по берегу бухты Кёге, и солдаты стерегли его на расстоянии. Вдовствующая королева послала Гульберга разъяснить ему содержание письма и убедить его вернуться во дворец.

Он сидел на берегу.

Это было патетическое зрелище. Возле него была собака, и она зарычала на Гульберга.

Гульберг разговаривал с королем как друг.

Он сказал Кристиану, что тот должен вновь обрести свое королевское спокойствие, ради страны. Что нет причин для отчаяния и уныния. Что двор и вдовствующая королева — да все! — считали, что благосклонность короля к Катрин стала поводом для волнений. Что эта благосклонность, быть может, могла несколько ослабить несомненно нежные чувства короля к юной королеве и тем самым стать угрозой для будущего короны. Да, возможно, и фрёкен Бентхаген думала так же! Возможно, это и есть объяснение. Возможно, что ее неожиданная поездка была вызвана желанием послужить своей стране, датскому государству, и что она полагала, что препятствует мечте всего государства о наследнике, который упрочил бы будущее трона. Он сказал, что почти уверен в этом.

— Где она? — спросил Кристиан.

Возможно, она вернется, сказал Гульберг, если престолонаследие будет упрочено. Да, сказал он, он почти уверен, что ее неожиданное бегство — это исключительно бескорыстная забота о Дании, что эта ее тревога уляжется. И что тогда она вернется и сможет вновь восстановить свою глубокую дружбу с королем, который…

— Где она? — прокричал король, — вы знаете, что над вами смеются? Такой маленький, незначительный… такой… знаете, что вас называют Золотой ящерицей?[13]

Потом он умолк, словно испугавшись, и спросил Гульберга:

— Меня теперь должны подвергнуть наказанию?

В это мгновение, пишет Гульберг, его охватило чувство великой скорби и великого сострадания.

Он сидел возле Кристиана. Король ведь и в самом деле сказал правду: что он сам, как и король! как и король!!! был внешне незначительным и презираемым, и что король хоть и казался первым, а в действительности был одним из последних. Если бы он не подчинялся требованиям почтения к королевскому достоинству, не следовал правилам церемониала, он бы с удовольствием рассказал этому подростку, что и он, он тоже — один из последних. Что он ненавидит грязь, что все нечистое необходимо отсекать, как отрезают члены, данные человеку для соблазна, и что настанет время отсекновения, когда этот распутный двор со всеми его паразитами будет отсечен от великого творения Господня, и когда все существующие при дворе Кристиана VII бездельники, богоотступники, пьяницы и развратники получат по заслугам. Незыблемость державы будет гарантирована, королевская власть укреплена, и очищающий огонь пройдет по этому зловонному государству. И последние станут первыми.

И что тогда он, вместе с избранником Господним, порадуется той очистительной работе, которую они вдвоем произвели.

Но он сказал лишь:

— Да, Ваше Величество, я — маленький и целиком и полностью презираемый человек. Но все же человек.

Король при этом посмотрел на него с выражением удивления на лице. Затем он снова спросил:

— Где она?

— Возможно, в Альтоне… Гамбурге… Париже… Лондоне… Она — великая и богатая личность, совершенно измученная беспокойством за судьбу Вашего Величества… за ваш долг перед Данией… но она, возможно, вернется, если до нее дойдет весть о том, что престолонаследие упрочено. Спасено.