Звали ее Анна Катарина Бентхаген, ее отчим шил короткие сапожки, откуда и пошло ее прозвище; одно время она была артисткой, но «от этой деятельности она плавно перешла на путь порока».

Она была проституткой.

Выше среднего роста, крепкого телосложения, с подчеркнуто женственными формами. Когда Кристиан VII с ней познакомился, ей было двадцать четыре года, и она была «самой знаменитой личностью в Копенгагене».

На портретах мы видим красивое лицо с намеком на негроидные черты; говорят, что в жилах ее матери текла креольская кровь. Она была решительной и прославилась тем, что, хоть и терпела унижения, но с удивительной силой расправлялась даже с такими мужчинами, на которых у других женщин не доставало храбрости поднять руку.

К этому времени кризис в отношениях между царственными супругами стал предметом досужих разговоров при дворе. Король, казалось, едва ли не противоестественным образом стремился к уединению; он все больше погружался в меланхолию и в одиночестве сидел на стуле, уставившись в стену и что-то бормоча. Временами его охватывала необъяснимая ярость, он издавал немыслимые указы и впадал в подозрительность даже по отношению к своим близким.

Его, похоже, все больше занимали разговоры с собакой. Он постоянно бормотал ей что-то о «грехе» и «наказании». Однако никто не мог предвидеть того странного наказания, на которое он обрек себя за свой грех.

Этим наказанием суждено было стать самому любимому человеку — Ревердилю.

Когда, после выдворения фру фон Плессен, охлаждение между юными супругами сделалось невыносимым, Кристиан как-то раз во время театрального представления подошел к своему бывшему учителю, швейцарцу Ревердилю, обнял его, заверил со слезами на глазах, что любит и почитает его, что Ревердиль — самый близкий его сердцу человек, и передал письмо, попросив прочитать его позднее тем же вечером.

В письме говорилось, что Ревердиль лишается королевской милости, что ему следует незамедлительно покинуть дворец и королевскую службу и запрещается селиться в пределах Дании.

Это было совершенно необъяснимо. Ревердиль тотчас же отправился в Швейцарию.

На следующий день Кристиан посетил Каролину Матильду в ее покоях и все ей рассказал. Он сел на стул возле двери, зажал ладони между коленей, словно не желая демонстрировать свои подергивания и конвульсии, и сообщил, что выдворил Ревердиля. Потом он умолк и стал ждать. Королева ничего не поняла. Она лишь спросила о причине.

Почему он так поступил?

Он ответил, что это было наказанием. Наказанием за что? — спросила она.

Он повторил только, что это было наказанием, и что наказание было необходимо.

Она уставилась на него, сказав, что он ненормальный.

Они довольно долго просидели каждый на своем стуле в гостиной королевы, уставившись друг на друга. Затем Кристиан поднялся и ушел.

Все это было совершенно необъяснимо. Ничего в их отношениях не изменилось. Она так и не поняла, что означало слово «наказание». Наказание же, однако, ничего не изменило.

3

Ее имя — Анна Катарина Бентхаген, она звалась Катрин Сапожок и была проституткой. Неуравновешенность и меланхолия короля были налицо. И тут Эневольд Бранд и придворный по имени Хольк, известный своим интересом к театру и к итальянским актрисам, подумали, что Катрин Сапожок сможет избавить короля от его меланхолии.

Они решили представить ее совершенно неожиданно, заранее ничего не говоря о ней королю. Однажды вечером Бранд привел Катрин Сапожок в королевские покои.

На ней был мужской костюм, у нее были ярко-рыжие длинные волосы, и первое, что отметил Кристиан, — она была на голову выше обоих придворных.

Она показалась ему красивой, но он что-то испуганно забормотал.

Он сразу понял, что должно произойти.

Его представление о слове «невинность» было очень неотчетливым. Он, казалось, путал его то с «чистотой», то с «неуязвимостью».

Он считал, что, несмотря на опыт, приобретенный им при совокуплении с королевой, он по-прежнему сохранял невинность. При дворе много говорили о неопытности «мальчика», и разговоры эти получили широкую огласку. На маскарадах с королем часто заговаривали дамы — многочисленные любовницы и приглашенные на этот случай кокотки, — без колебаний дававшие ему понять, что они готовы предоставить себя в его распоряжение.

По общему мнению, он был любезен и робок, но в то же время его явно пугала мысль об осуществлении предложенного на практике. Много говорилось о том, что из-за его порока у него поубавилось сил, и многих это огорчало.

Теперь же к нему привели Катрин Сапожок. А это уже серьезно.

У Бранда с собой были кубки с вином, и он пытался шутками разрядить крайне напряженную атмосферу. Никто не знал, как король прореагирует на те предложения, которые ему собирались сделать.

Катрин подошла к кровати, спокойно оглядела ее и приветливо сказала королю:

— Ну, давайте, Ваше Величество.

Затем она медленно подошла к Кристиану и стала раздеваться. Начала со своей курточки, сбросив ее на пол, потом стала по одному снимать все предметы одежды, намереваясь, в конце концов, предстать перед Его Величеством совершенно обнаженной. Она вся была рыжеволосой, у нее были пышные бедра и огромная грудь, раздевалась она медленно и со знанием дела. И вот Катрин уже стояла перед Кристианом в ожидании, а он лишь смотрел на нее во все глаза.

— Кристиан? — произнесла она ласково, — неужели ты не хочешь?

Неожиданная интимность в обращении — она обратилась к нему на «ты» — всех шокировала, но никто ничего не сказал. Кристиан развернулся и пошел было к двери, но, возможно, вспомнив о стоящей за ней страже, снова развернулся и пошел к окну, на котором были плотно задернуты шторы; его перемещения по комнате были совершенно бесцельными. Его руки вновь стали совершать столь характерные для него нервные, постукивающие движения. Он барабанил пальцами по животу, ничего при этом не говоря.

На долгое время воцарилось молчание. Кристиан упрямо не отрывал глаз от шторы.

Тогда Хольк сказал Бранду:

— Покажите ему.

Бранд начал в полной нерешительности фальшивым голосом произносить заготовленную заранее речь, которая теперь, в присутствии Катрин, казалась совершенно неуместной.

— Ваше Величество, если королева, быть может, в виду своего юного возраста испытывает какие-то колебания перед священной благодатью, каковую сулит королевский член, можно припомнить множество исторических эпизодов. Уже великий Парацельс писал в своей…

— Он, что, не хочет? — по-деловому спросила Катрин.

Тогда Бранд подошел к Катрин, обнял ее и, почти откровенно смеясь, начал ласкать.

— А тебе какого черта тут надо? — спросила она.

Она все это время смотрела на стоявшего у окна Кристиана. Кристиан уже повернулся к ним и рассматривал Катрин с никому не понятным выражением лица.

— Я хочу на этом объекте показать Его Величеству, как надо… королеву… если ее охватывает страх при виде королевского члена…

— Страх? — словно не понимая, механически повторил Кристиан.

— Подними-ка задницу, — сказал Бранд Катрин. — Я буду ему показывать.

Но Катрин внезапно пришла в совершенно необъяснимую ярость, вырвалась и, прямо-таки шипя, сказала Бранду:

— Ты что, не видишь, что он боится??? Оставь его в покое!

— Заткнись! — прорычал Бранд.

Хоть он и был на голову ниже, он все же попытался насильно уложить ее на кровать и начал раздеваться; но Катрин яростно перевернулась, резко подняла колено и так точно и ловко угодила Бранду между ног, что он с ревом осел на пол.

— Ты ничего тут не будешь показывать ни на каком проклятом объекте, — злобно скомандовала ему Катрин.

Бранд, скрючившись, лежал на полу полный ненависти, и пытался нащупать какую-нибудь опору, чтобы подняться; и тут все услышали, как Кристиан засмеялся, громко и прямо-таки счастливо. Лишь секунду поколебавшись от удивления, Катрин засмеялась вместе с ним.