Свой артефакс Луций проделал как нельзя более кстати, поскольку преследователи стремительно проскочили созданную юношей композицию и в ошалении от первого в сознательной жизни посещения музея радостно вырвались на волю. Луций, переждав какое-то время, неторопливо поднялся, водрузил стул с табличкой на место, вернув тем самым первозданную гармонию миру искусства, и присоединился к вошедшей в зал экскурсии.

В то время как Луций совершал свою акцию, за ним внимательно наблюдал седовласый старец с лицом выразительным и носившим печать некоего величия в виде кустистых бровей и орлиного носа, что, правда, плохо гармонировало с напяленной на плечи шерстяной хламидой и разномастными носками, торчащими из-под высоко задранных брюк.

—Ты, как я вижу, художник, и не иначе из модных. Полчаса пожираешь глазами картину, на которой вроде и нет ничего, да и сам устраиваешь художественное действо в храме искусства. А я поэт, и не из последних, если только не ориентироваться на венки и награды, которые раздаются не за мастерство, а за лесть.

Ты, наверно, недоумеваешь, — продолжал поэт, воодушевленный тем вниманием, с которым слушал его Луций, — почему я так плохо одет?

И в самом деле у Луция возникали какие-то смутные подозрения относительно принадлежности старика к цеху поэтов. Нищенская одежда и неопрятный вид снижали впечатление от слов. Чтобы развеять его сомнения, поэт продолжал:

—Я нищ, потому что талантлив, любовь к творчеству еще никого не обогатила.

—Не понимаю, как это нищета может быть сестрой таланта в таком городе, как ваш? — искренне поразился Луций.

—Единственное, что цветет в этом городе, — это неутолимая жажда денег, — с горечью сказал поэт. — Еще не так давно все было иначе. В прежние времена поэту не нужно было высунув язык бегать по редакциям, достаточно было прийти в Литфонд и получить ссуду. Истинные поэты купались если не в золоте, так в славе. А что сейчас? Само слово "поэзия" стало бранным. Так называемые "уважаемые люди" морщатся, слыша стихи, как от зубной боли. Нападая на все, что совершалось во время застоя, круша старину, мы учимся только пороку. А ведь еще двадцать пять лет назад, во времена Горбачева, сборники стихов выходили миллионными тиражами. Впрочем, великим творцам было худо во все времена. Возьми вот этого! — ткнул грязным пальцем поэт в направлении зала Филонова. — Великий авангардист слова так воспел авангардиста незримого:

Мы же, погрязшие в вине и разврате, не можем даже завещанного предками искусства Мирового Рассвета и Расцвета изучить; нападая на старину, мы учимся только пороку. Что же удивляться падению живописи. Но я вижу, ты впился в картины Филонова, — продолжил поэт, таща сопротивляющегося Луция в зал, — посему попробую от его имени рассказать тебе, в чем дело.

Собственное красноречие невероятно возбудило старика. Он замахал руками, как ветряная мельница. Его глаза сверкали, а волосы пришли в полный беспорядок. Слова изо рта вылетали вместе со слюной и вскоре стали совершенно неразличимы.

Наконец, несколько успокоившись, он встал в центр зала, расставив в сторону ноги, и принялся декламировать:

Поэт, казалось, даже не заметил, как служащие музея вытеснили его из зала. Он ни на секунду не прерывал чтения собственной поэмы. Луций попытался воспользоваться благоприятным моментом, чтобы ускользнуть от своего мучителя, но поэт оказался не так-то прост. Мгновенно выйдя из божественного экстаза, он крепко схватил юношу за обе руки и горячо зашептал ему в уши:

—Тут в подвале есть неплохая кофейня. Пойдем туда, и я раскрою перед тобой обнаженное сердце поэта.

Луций решил, что не будет ничего плохого, если он подольше посидит в музее, и принял предложение. Поэт со звучным именем Шурали, видимо, кавказского происхождения, очень воодушевился и несколько успокоился, только когда они сели за маленький, покрытый желтой расшитой скатертью столик. По мановению его дрожащей руки официант быстро накрыл на стол, принеся вместе с пузатым кофейником небольшой графинчик коньяку и громадную тарелку салата, причем, когда успел поэт шепнуть официанту заветный заказ, осталось для Луция тайной.

—Знаешь ли ты, что нас свело? — обратился Шурали к Луцию, наевшись до отвала. И не дождавшись ответа, произнес: — Я на твоем единичном примере постигаю судьбу мира. Послушай мой метод.

Не подозревая подвоха, сгоравший от любопытства Луций не мог отказать. Тотчас Шурали закатил глаза и начал вещать:

Напрасно перепуганный Луций пытался осадить поэта, боясь быть опознанным. Шурали был неумолим. Наконец его завывания надоели веселой компании, распивавшей пиво за соседним столиком, и два дюжих юнца пригрозили ему разбитием головы и другими увечьями. Тут поэт угомонился, но ненадолго. Пользуясь секундным молчанием, Луций обратился к Шурали.

—Скажите, пожалуйста, что у вас за болезнь? — искренне возмутился он. — Вы больше произнесли заунывных завываний, пригодных только для волчьей стаи, чем человеческих слов. Вы уже достали ползала, не удивлюсь, если вам в конце концов намылят шею.

—Эх, юноша, — отвечал старик, тяжело вздохнув. Рука его вновь потянулась к графинчику, в котором на дне еще плескалась ароматная жидкость. — К сожалению, подобное обращение мне не в диковинку. Как только начинаю я декламировать, подлая толпа начинает свистеть и кидаться малопитательной снедью. А все потому, что когда-то я был слишком влиятелен и известен. Что же, такова судьба истинного поэта, который обязан раскрывать людям глаза, даже если рискует навсегда закрыть свои.

От такого удачного пассажа поэт разгорячился, снова приободрился и, несмотря на то, что несло от него смесью перегара и табака, стал с презрением оглядывать присутствующих. Луций тоже втихаря обвел взглядом кофейню и пришел к выводу, что публика кругом какая-то не музейная. За исключением одного столика, за которым сидел седовласый мужчина с лицом загоревшего на южном солнце небожителя в окружении нескольких юношей и девушек, которые буквально смотрели ему в рот, остальные места были заняты весьма вальяжными иностранцами, юношами в шелковых куртках, с лицами, далекими от всякой созерцательности, и воздушными созданиями в дорогостоящих нарядах, будто сошедших с картин художников.

В это время пьяный небожитель неожиданно поднял голову, посмотрел в одну сторону, потом в другую и уткнулся взглядом в старого Шурали, который смотрел на него с большим презрением. Вспыхнув, известный поэт встал и, строго глядя на нищего старика, заговорил: