Мадам придумала совместные поездки к морю. Наш микроавтобус, загруженный под завязку, осторожно спускался по горному серпантину и устремлялся к побережью. Женщины и дети возбужденные и радостные пели хором «Светит незнакомая звезда…». Мадам, немножко стесняясь и коверкая слова, старательно подпевала: «Сньева ми атьервани а дьемя-а…». Глаза ее благодарно блестели, когда мы начинали ей хлопать и подбадривать петь дальше с нами. Она прижимала ладони к сердцу и слегка раскланивалась, краснея.

Ее маленький сын Амин быстро привык к нам, он перебирался на колени к моей маме и звонко смеялся, требуя игры.

– Ехали мы ехали, в город за орехами, по кочкам, по кочкам, в ямку, бух! – мама делала вид, что роняет его. Мадам вскрикивала, Таджененок (так мама называла малыша Амина) восторженно взвизгивал, запрокидывая кучерявую голову.

– Бух! – кричал малыш, а потом снова устраивался на коленях поудобнее, хватал маму за руки и смотрел выжидающе.

– Сороку хочешь? – спрашивала мама и брала его ладошку.

Мадам была из богатой семьи и получила французское образование.

– Она стоит столько же, сколько новый мерседес. – Сказал отец маме. – Дешевле всего идут неграмотные и некрасивые, потом – красивые, самые дорогие – красивые с образованием.

Мадам помнила о своей стоимости и боялась «потерять товарный вид».

– Tout fermer, – говорила она маме, показывая на свою грудь. Мадам берегла фигуру. Маленький Амин не знал вкуса грудного молока.

Когда Мадам узнала о том, что мама беременна, она спросила, будет ли Gala кормить ребенка грудью.

– Absolument! – ответила мама, не раздумывая.

На пляже Мадам распускала волосы, красиво входила в море, красиво ныряла и долго плавала в одиночестве. Наши вздыхали, глядя на ее смуглое, идеальных линий тело и стеснялись раздеваться. Сидели на расстеленных пледах, ели привезенную с собой провизию и обсуждали Мадам.

– Красуется, – ворчала шефиня – Лида Ананьина.

– Ой, девочки, – вступала в разговор Лиза – жена палестинца Саида, – она со своим французским воспитанием так носится! Когда Аминчику годик исполнился, нас приглашали. Так мы же не знали, что надо на машине подъехать к главным воротам, пришли пешком, а нам не открывают. Их чауш – слуга в упор не видит, если без машины, могли до вечера простоять. Правда, Аминчик? Иди сюда, детка, не сиди на камушках!

– Гала, забери ребенка с прибоя! – Кричала шефиня. Мама подхватывала счастливого Аминчика, играющего с морской галькой и приносила его к женщинам.

– Аминчик, хочешь шоколадку?

– Лучше котлетку с хлебушком…

– Что-то у него личико в прыщиках…

– Диатез, наверное…

– Вот оно – искусственное кормление!

Мадам плавала даже в шторм. Умела то, что называется «поймать волну». Мама попыталась сделать то же, но море не пускало ее, сбивало с ног, а головка Мадам мелькала далеко впереди, среди пенных макушек.

– Ну, не приученные мы, – развела руками мама, вернувшись к соплеменницам, – Я же на Дону выросла, море, можно сказать, впервые в глаза вижу.

Мадам выходила из очередной здоровенной волны, останавливалась, проводила ладонями по телу, улыбалась нам и бежала к микроавтобусу – менять купальник. Она их штук пять с сбой брала.

Нам – единственным русским в поселке, поставили телефон. Точнее все было так: господин Таджени распорядился, чтобы установили телефоны у руководителя контракта, то есть у Ананьина, и у главного механика, то есть у отца.

Рабочие пришли сначала к Ананьиным. Это было днем, поэтому дома была одна шефиня, за два года так и не выучившая язык. Как ни бились с ней арабы, в дом их она не пустила. Тогда они пошли к нам, и мама, быстренько сообразив в чем дело, сумела договориться. Вечером у нас уже стоял новенький телефонный аппарат.

Разгневанный Ананьин не смог добиться от своей супруги вразумительного объяснения, почему та не впустила рабочих.

Шеф пришел к нам, увидел телефон и расстроился окончательно.

– Я завтра распоряжусь, – пообещал он. Но рабочие больше не пришли.

Шефиня перестала здороваться с мамой. На ее сторону сразу же переметнулись почти все женщины. С нами оставалась семья Набу, да еще армяне держали нейтралитет.

Господин Таджени не успокоился. Вскоре отец стал единственным обладателем личного автомобиля – RENAULT 5, серого цвета.

– Это вместо пропуска, чтобы ты мог подъезжать к его воротам на машине, – шутила мама.

Автомобиль снова изменил соотношение сил на контракте. Дело в том, что не все русские могли водить. Права были у отца, Паньшина и Набу. Ананьин машину не водил никогда, он их боялся, Ковальский и Эльге водили, но плохо, не дальше поселка. Переводчик Сережа и геолог Гена могли, но не хотели. Что думал по этому поводу наш доктор Варданян, не знал никто.

Таким образом, женщины автоматически лишались водителя, ведь отец, заполучив автомобиль, к микроавтобусу перестал подходить вообще. Теперь они с мамой вдвоем могли ездить, куда им вздумается, без всякой очереди.

Микроавтобус FIAT простаивал, а в RENAULT оставалось место на заднем сиденье!

Женщины, пряча друг от друга глаза, потихоньку снова стали бегать к маме.

– Галя, вы когда поедете в Тлемсен?

– Галя, привези мне ниток – розовый мохер…

– Галя, у вас будет местечко?

Наконец, появилась шефиня:

– Гала! Вы должны взять меня завтра!

Первыми в Союз уехали Ковальские, за ними – Паньшины, потом Эльге с Розой и Нуриком. Увез семью в Бейрут палестинец Саид. Вместо них приехали другие и продолжили историю советского контракта.

Однажды не вернулся за своим товаром Азиз. Пропал. Может, женился, а может, попался этим страшным жандармам. Его большая спортивная сумка так и осталась у мамы в нежилой комнате, где раньше была библиотека, а теперь громоздились баулы, готовые к отъезду.

В сумке оказался красный шелковый ковер, вытканный розами: много-много красных роз и розовых бутонов.

– На память, – вздохнув, сказала мама, когда разбирала вещи.

Перед самым отъездом моих родителей, мадам Таджени подарила маме флакончик французских духов, мама очень берегла их, расходовала экономно, только в особо торжественных случаях.

Прошло года два после возвращения в Союз, мой младший брат нашел-таки заветный флакончик, тщательно от него оберегаемый, и вылил драгоценное содержимое на розовый ковер.

Мы с братом выросли и уехали. Давно нет Союза, и я не знаю, как живут бывшие советские специалисты из маленького горного поселка Эль-Абед, что на самой границе Алжира и Марокко, да и живы ли они. И только состарившийся ковер сохранил еле ощутимый аромат сандала и цветущих апельсиновых деревьев.

…Лица внизу расплываются, как в плохо наведенном объективе. Лица, поднятые вверх. Задыхаюсь и прыгаю, прямо в протянутые руки. Руки подхватывают меня, обнимают. Дедова рубашка мокрая от моих слез.

– Ах, ты – иностранка чёртова! – всхлипывает Григорий.

Мама приехала рожать в Подгорное.

Был апрель. Я бродила по колено в талой воде на лугу, собирала для мамы первые весенние цветы. Они были похожи на кувшинки – такие же желтые, круглые чашки соцветий и длинные мясистые стебли. Бабушка сказала, что это купальницы.

В окошке роддома их не взяли. Банку с луком взяли, а цветы – нет.

– Кому? – строго спросила женщина в окошке. Я назвала.

– Она на столе, рожает. – Окно захлопнулось. Я побрела домой, прижимая отвергнутый букет.

Андрюшка родился очень похожим на отца, вот мама и назвала его – Андреем.

…

– Тебе надо еще регистрацию получить, – сообщил отец, как только мы отъехали от вокзала.

– Зачем? – удивилась я.

– Ну, ты же гражданка другого государства. У нас теперь нововведения: если кто-то из России приезжает больше чем на три дня, то должен зарегистрироваться. Говорят, без этой бумажки оштрафуют, и все такое…

– Не поняла, только из России?

– Да нет, всех, наверно, касается…

Отец плавно поворачивает направо, и наша старенькая «Нива» выезжает на шоссе.