– А не вы ли, Алексей Проклович, уверяли, что Хайлар – это неприступная крепость, что в сопках японцы построили такие сооружения, которые никакая армия не возьмет.

– В сопках‑то они и сейчас сидят, да что толку. Советские обошли их и дальше поперли.

– Что ж это за укрепления, если их можно обойти? В разговор вмешался Семенов.

Тут вся беда в том, что японцы готовились не обороняться, а наступать. Поэтому линии Мажино не построили.

– Ну вот, сами виноваты и некого больше обвинять, – отвернулся Власьевский.

Бакшеев вздохнул, почесал впалые небритые щеки.

– Видно, други мои, чему быть, того не миновать. Я уж собрался к советскому консулу. «Берите, мол, меня и что хотите со мной делайте».

Власьевский попытался урезонить старика.

– Напрасно, Алексей Проклович. Надо выждать до конца.

– Так конец‑то подходит, Лев Филиппович. Чего же ждать?

– Подходит, но еще не подошел. Вдруг японцы применят какое‑нибудь средство, вроде бактериологической бомбы.

– Нет, господа, – безнадежно махнул Семенов, – все провалилось в тартарары! Акикуса только что вызвал к себе генерала Исии. Передал ему приказ командующего – подготовить к взрыву «Отряд 731». Исии, говорят, в отчаянии готов был совершить харакири: так уж ему было больно, что не пришлось применить в войне свою бомбу.

– Значит, у японцев больше нет никаких шансов на победу, – подытожил Власьевский.

– Конец, други, всему конец! – стонал Бакшеев.

– Чудовищно, – сокрушался Семенов. – Сколько лет мы тешили себя надеждой на возвращение в Россию, и вот все лопнуло, как мыльный пузырь!

Померанцев лежал в сыром ущелье. На голову ему навалили тяжелый камень. Иван задыхался, старался освободиться, но сил не хватало. Пытался кричать, звать на помощь, но голоса не было. Наконец ценой больших усилий он столкнул с головы груз, хотел встать. Но чьи‑то руки держали его.

Где он? Что с ним?

Иван открыл глаза. Девушка в белом халате прикладывала к его лбу холодную тряпку, ласково говорила: «Лежите, вам нельзя вставать».

К Померанцеву пришло сознание. Он догадался, что лежит в больнице. А в голове такая острая боль, что невозможно пошевелиться. Постепенно в памяти воскресали события последних дней. Было это полмесяца назад. Кутищев затеял очередную аферу. Они сели на рикшу, и худые босоногие китайцы привезли их на окраину Харбина с узкими зловонными улочками и часто наставленными фанзами. Нужно было расплатиться, но они, ничего не говоря, пошли прочь.

– Лусска, деньга плати надо, – крикнул один из китайцев. Кутищев брезгливо сплюнул.

– Нет у нас денег, ходя!

Китайцы что‑то по‑своему начали кричать, преследовать русских. Кутищев остановился и ударил одного по лицу. Китаец закричал вслед.

– Ламоза! Ламоза!

– Что он говорит? – спросил Померанцев.

– Ругается. Так раньше китайцы называли казаков. Теперь они всех европейцев так крестят.

Они зашли в магазин Сун‑Ши‑хая. Дождавшись, когда вышел последний покупатель. Кутищев вынул наган и наставил на китайца. Тот в страхе поднял руки.

Померанцев перепрыгнул через прилавок и начал выбирать из ящика деньги. Потом они связали китайца, заткнули ему рот и поспешили из магазина. Только вышли, зашел внук Сун‑Ши‑хая. Увидев связанного дедушку, мальчик выскочил на улицу и закричал:

– Ламоза! Ламоза! – и кинулся догонять бандитов.

К нему присоединились несколько взрослых. Один догнал Померанцева, схватил за рукав.

Кутищев остановился, выстрелил в него.

Зажав руками живот, китаец стал оседать. Остальные отпрянули.

Бандиты снова побежали, но кем‑то брошенный камень угодил Ивану в голову, проломил череп. Померанцев упал, теряя сознание. Кутищев взвалил его на спину и понес, грозя китайцам наганом.

Ночью еле живого Ивана он приволок в больницу.

Несколько дней Померанцев боролся со смертью. И вот впервые за все эти дни пришел в сознание.

– Кто‑нибудь приходил ко мне? – спросил он сестру.

– Ходит тут один, такой мордастый, рябоватый. Вчера интересовался вашим здоровьем.

«Аркашка», – догадался Иван. – Значит, не арестован. Видно, все уладил. А мне вот не повезло».

– Какое сегодня число?

– Одиннадцатое августа.

День был жаркий. Даже через открытые окна не чувствовалось движения воздуха. В саду весело чирикали воробьи, ворковали голуби. Ивану хотелось подойти к открытому окну, вдохнуть свежий воздух.

Внезапно в палату ворвался далекий нарастающий гул моторов.

– Самолеты! – вскрикнула сестра. – Летят Харбин бомбить. – Она подбежала к окну и закрыла створку.

– А что… разве война началась? – встревожился Померанцев.

– Третий день идет. Советские напали.

Иван закрыл глаза, проскрежетал зубами: «Вот это попал – ни позже, ни раньше – война».

– Что по радио сообщают?

– Передают, что японские войска перешли в наступление и бьют советских.

«Слава богу! Может, пока здесь лежу, и закончится». Где‑то далеко за городом послышались взрывы.

– Аэродром бомбят, – сказала сестра.

Померанцева это не беспокоило. Ведь бомбили же советские Берлин, когда немцы подходили к Москве. Это так, для острастки. Главное, японцы перешли в наступление. Напрасно говорил Винокуров, что советские раздавят японцев, как козявку. Был бы живой, сейчас бы радовался. А вот его, Ивана, милует судьба. От скольких бед спасла. Видно, он в рубашке родился. Может, еще вернется в Россию и заживет той жизнью, о которой мечтал!

Глава пятнадцатая

Маньчжурия сотрясалась от грохота танков, рева машин, людского гомона. По грунтовым дорогам и степным тропам, как реки в половодье, текли советские войска. Над степью, выжженной солнцем, поднимались тучи пыли.

Японцы, не принимая боев, спешно отступали. Командующий третьим (западно‑маньчжурским) фронтом генерал Усироку в первый же день войны отдал приказ об отводе войск за Большой Хинган. Там по замыслу штаба Квантунской армии предполагалось дать русским решительный бой.

Полк Миронова шагал по Трехречью. Так в Маньчжурии называют долины рек Ган, Хаул, Дербул – притоки Аргуни. После пограничного города Маньчжурии больших сражений в этот день не было, кроме стычек с отдельными смертниками, которые прятались по овражкам, расщелинам, за бугорками и открывали внезапный огонь.

Безлесые степи кончились. Пошли кустарники, лиственные и хвойные леса. То тут, то там петляли ручьи. В низинах паслись стада овец, коров, лошадей. Около полевых дорог стояли войлочные юрты с расписными дверцами. В них жили скотоводы‑баргуты – тучные, в длинных халатах и легких сапогах с загнутыми носками. Наших воинов они встречали сторожко, с затаенным страхом. Но японцев у себя не прятали и отзывались о них с неприязнью.

Дорога шла к большому русскому селу. Но Миронов повел полк стороной. С горок виднелись большие дома с тесовыми крышами. На улицах маячили колодцы с журавлями, да небольшая церквушка. Здесь жили забайкальские казаки, бежавшие в гражданскую войну от расплаты за свои деяния против красногвардейцев Лазо.

– Здорово обжились казачки, – говорили солдаты.

– Кулачья много развелось!

– У таких и попить не попросишь.

– Угостят, чем ворота запирают!

За селом, в широкой долине, раскинулись поля пшеницы, овса, гречи. Всюду копошились люди. Иные грабками косили пшеницу, но больше убирали хлеб конными жнейками. Женщины и мужчины вязали снопы и ставили «бабки». Увидев проходивших стороной советских воинов, они приостанавливали работу. Женщины невольно махали платками, а мужчины, сняв головной убор, долго всматривались, как бы опасаясь за свое добро. Но, убедившись, что советские ничего не трогали, принимались за работу.

Под вечер полк вышел на берег Аргуни, остановился на ночевку. На заливных лугах с зарослями тальника и одиночных сосен стояли недавно сметанные стога, зеленела сочная атава. В кустах кричали коростели, летали стаями потревоженные утки. Воздух был насыщен пьянящим ароматом высохших луговых трав.