У Рори чуть с языка не сорвалось, что она, без всякого сомнения, нашла прекрасного заместителя в молодом Фаяле, который был в состоянии потушить огонь, бушевавший в ней, но он проглотил слова. События приняли такой оборот, о котором он и не предполагал. Что ж, будь что будет. Какой с него теперь спрос. Вытянув руки вверх, он притянул ее к себе, и она опустилась ему на колени, но тут он вспомнил про хлипкий стул под собой. Он поднял ее, почувствовав, какой легкой она была в его руках, и усадил в кресло напротив. Опустившись перед ней на пол, он обвил ее талию руками, прислонившись лицом к ее теплому телу, ощущаемому через тончайший шелк.
– Ох, я так хочу тебя, Рори. – Она наклонилась, чтобы взять в руки его лицо и поцеловать его в губы. – Сильно, очень сильно. Но моя глупая гордость никогда не позволяла мне попросить тебя, после того как ты вышвырнул меня из своей постели, когда я легла в нее обманным путем. Все время я надеялась, что ты станешь ухлестывать за мной, ага, даже снова попытаешься овладеть мною силой, и я заходилась от ревности к мавританским девкам, которые делили с тобой твою постель и твое тело. И хотя я пылала ревностью к Альмере, которая носила доказательство твоей любви у себя под сердцем, я хотела взять ее с собой. Простые разговоры о тебе немного приглушали мое горе, когда мы были разлучены.
– Расскажи мне все, что произошло. – Он прижал ее к себе, с удовольствием вдыхая запах лаванды, исходящий от ее кожи.
Ее ладони сжали ему голову, а пальцы утонули в волосах, когда она начала долгий рассказ о том, что произошло с ней с тех пор, как она оставила его в Танжере. Они с Альмерой проплыли до Гибралтара, где у них возникли трудности с высадкой на берег. Англичане не были рады никаким кораблям от своих мавританских соседей, но когда она крикнула с палубы толстошеим солдатам на причале, что она англичанка и возвращается домой, и обругала их толпой неотесанных мужланов, они смягчились и разрешили ей сойти на берег с Альмерой и не стали конфисковывать судно.
Потом когда они узнали про ее титул, то отвели к командиру гарнизона, чья жена снабдила ее цивилизованной одеждой. Почти сразу же она смогла вернуться в Англию и нашла дом отца в Лондоне.
Увы, никто не поверил, что она принцесса Сааксская, даже когда она стала размахивать пергаментом с арабскими письменами и тяжелыми печатями у них перед носом. Она была пленницей у мавров – такие слухи ходили по всему Лондону под звон чайных чашек и щелканье вееров. Какие восхитительно‑ужасные вещи должны были с ней приключиться, потому что, конечно же, она провела время в мавританском гареме. Все знали, что приключается с девушками в подобных местах. И все шептались, что раз она смогла убежать от этих ужасных турок, которые могли совершить что угодно, абсолютно что угодно с девушкой, значит, она была более сговорчивая, чем остальные, чтобы заполучить свободу и фиктивный титул, которым она щеголяла перед ними. Ох, все это, конечно, чрезвычайно щекотало нервы, но с ней обращались как с изгоем.
Ее не приглашали ни на званые обеды, ни на вечеринки, ни даже на чай. Ее игнорировали, унижали, бросили наедине с мыслями о Рори. Она сожалела, что не осталась в Сааксе. Из‑за своей невероятной, неправдоподобной истории она стала предметом насмешек в Мейфэре и Белгрейве, хотя она уверена, что там не было ни единой толстошеей бабы с лошадиным лицом, которая тайно не завидовала бы ей.
Даже ее собственная семья не поверила ей. Оставалось только одно: выйти замуж, как настаивал ее отец, при условии, конечно, что кто‑нибудь захочет такой подмоченный товар даже при значительном приданом. Но всегда найдется человек, которого устроит если не она, то приданое. Сэр Бэзил Клеверден, кузен ее отца, оказался таким человеком. Да, он был старше ее отца и такой рябой, что напоминал крокодила, но он получил назначение губернатором его величества в колонию Тринидад и должен был немедленно отъезжать. Ему нужны были любые средства, чтобы набить изъеденные крысами сундуки деньгами, к тому же он не имел ничего против молодой жены, потерявшей свою девственность. Она могла возродить в нем остатки страстей, потраченных им на самых дорогих лондонских шлюх. Его выносили только дорогие куртизанки, портовые же девки с Темзы просто воротили от него нос. Старик Фитцолбани схватился за случай сбагрить с рук свою дочь, за которой тащился длиннющий шлейф сплетен, да к тому же так удачно – за океан. Так она вышла замуж, никто не спрашивал ее согласия, и у нее остались лишь воспоминания о Рори в качестве утешения после хилых и бессильных потуг сэра Бэзила.
Какой же идиоткой она была! Да, сейчас она это понимала. Ей следовало остаться в Сааксе и томиться в гареме Рори в надежде, что когда‑нибудь он вернется и заметит ее. Даже гаремные евнухи были лучше сэра Бэзила, а она бы принадлежала Рори, который не смог бы игнорировать ее всю жизнь. Она даже предпочла быть проданной в рабство при условии, что ее господином стал бы какой‑нибудь молодой и сильный араб. Ее замужество было еще одной формой рабства, – пожалуйста, поверьте ей, – пусть сэр Бэзил и не был молодым арабом, зато старый развратник был страшно ревнив.
Короче говоря, во всем был виноват Рори. Она обвиняюще показала на него пальцем, потом наклонилась и поцеловала. Это он разжег в ней пылающую страсть, а затем бросил ее. Неужели он думает, что какой‑нибудь другой мужчина когда‑нибудь сможет удовлетворить ее? Он опять хотел было возразить, но она приложила палец к его губам. Он не должен обращать внимания на ее женские слабости, когда‑то он овладел ею силой и должен был вновь и вновь повторять содеянное, невзирая на ее глупые отказы. Он должен был разглядеть, что ей нужен был повелитель, человек, который сломил ее упрямство и дал ей понять, что она сама не знала чего хочет. Даже удар кнутом был бы полезен, чтобы привести ее в чувство.
Вдруг посреди всех этих обвинений она оказалась на полу подле него, прильнув своими губами к его. Руки его обвили ее и стали стаскивать с нее тончайший шелк ее одежд.
– О, Рори, сможешь ли ты когда‑нибудь простить меня?
Вместо ответа он взял ее на руки, положив ее голову себе на плечо и ощущая руками тепло ее тела. Растрепанная кровать манила его, и он понес ее и осторожно опустил на постель под натянутую сеть. Пальцы его стали искать пуговицы на одежде, а ее руки, откинув белый полог, сорвали с него все. Его тело рухнуло рядом с ее, совпадая с ее очертаниями, и губы их встретились на этот раз без колебаний, обвинений или извинений. Наконец‑то она добилась того, о чем так долго мечтала, того, что не могло служить лишь временной заглушкой ее страсти, вроде Фаяла, наконец‑то она добилась человека, которого, совершенно не понимая этого, она всегда хотела.
В его любовной игре были та теплота и импульсивность, которых ей всегда не хватало с Фаялом, который, казалось, думал лишь о том, как бы поскорее пронзить ее. Руки Рори блуждали по ее телу, а губы его находили самые сокровенные места, которые разжигали в ней пожар. Пока его руки исследовали ее, руки Мэри занимались тем же, двигаясь вниз от густых курчавых волос на груди, пощипывая напружинившиеся соски, затем дальше вниз через конхоидальные завитки пупка в густое руно паха, чтобы схватить… что? Неужели она преувеличивала это в своих воспоминаниях с того незабываемого дня в Сааксе. (Как будто Рори когда‑либо нуждался в преувеличениях?) Куда там! Все было на месте, со своим столь запомнившимся потенциалом, но больше ничего. Ни поцелуи, ни ласки, ни изощренные манипуляции не могли увеличить этот потенциал и привести его в набухшее, несокрушимо твердое состояние, которое трансформировало бы его в тур‑де‑форс. Мэри сдалась, это было невозможно. Хуже того, Рори попробовал было сам, но никакое «самообладание» не дало желаемых результатов. Через полчаса жалких потуг, которые выставляли обоих в смешном виде, он вынужден был пойти на мировую. Все равно что решетом воду носить. Смиренно и с чувством стыда, которого он никогда до этого не испытывал, Рори извинился, а она, лишенная того, чего жаждала каждый миг в течение прошедших месяцев, нашла убежище под маской ледяного презрения, которое всегда было ее лучшим оружием. Слова ее, холодные от неудовлетворенной страсти, обрушились на него таким потоком сарказма, что обожгли его, как кипятком.