— Анна Львовна…

— Што!!! — проснулась та. — Напугала! Ну, што? А? Да вчера еще пропал, искали его весь день… ну его! Смотри! — ткнула пальцем в экран, мгновенно нахохлилась и уснула.

Я сделала чуть громче.

— Эти переговоры были переданы в нашу телекомпанию сегодня утром и являются доказательством того, что исчезновение вертолета губернатора Соболя было не случайным…

Специально затемненный экран и хриплые голоса, измененные мембраной телефона:

— Убить его? Для вас?..

Диктор за кадром уточнил:

— Спросил киллер.

— Ну-у, убей, — задумчиво сказал второй голос. — А ты сам, как думаешь?..

— Понял. Мне повторять не надо, за меня вы подумаете…

— Надеюсь.

— Леди Ди и губернатор Соболь, — забубнил диктор, как пономарь. — Люди одного порядка — харизматические личности. Такие яркие люди сами не умирают. Их уничтожают. Леди Ди — королевская семья, губернатора Соболя — те, кому власть в Красноуральске слаще морковки.

На экране, как сквозь туман, возник индустриальный пейзаж Красноуральска — промзона, дорога к кладбищу и вдруг на какие-то доли секунды возник наш покинутый дом.

Я даже не успела рассмотреть его, он только мелькнул, как гаснущая звезда, и новости благополучно закончились.

Глашка пискнула во сне на мокрую пеленку, и я занялась ей. Под душераздирающую музыку Джо Дассена началась сводка погоды и внезапно прервалась. На экране возникла всклокоченная диктор и беззвучно стала что-то говорить:

— …ите, только что поступило трагическое сообщение из Сибири — разбился вертолет с губернатором Соболем на борту. Его останки нашли на острове Лебедином вместе с погибшим экипажем, в числе которого выжил только имиджмейкер губернатора. Его живым доставили в реанимационное отделение Курганской райбольницы, где он скончался, не приходя в сознание. Поиски завершены. Расследованием аварии занимается специальная комиссия.

— Наташа, пошли! — уже с порога, а не с дивана закашлялась Анна Львовна — Завтра послушаешь! Соболя убили! Из-за денехххх!.. А Ниночку вон — непонятно за что… Пошли, давай!..

— Если бы не нужда, — взламывая дверь 56 квартиры, повторяла А.Л. Князева. — Ни за что бы, ни за что и никогда, ни к кому, ни за каким лешим не полезла бы…

А я чутко прислушивалась и зорко смотрела по сторонам. Но было тихо, лишь ветер залетал сквозь выбитые стекла. Пахло ночью и пылью жилья, в которой смешалось все-все и даже то, что смешать нельзя, ну как любовь и ненависть.

— За своим идем! — истово сказала Анна Львовна и, отогнав меня от двери, продолжила открывать сама, вытащив из фартука еще две связки ржавых ключей и старинный заточенный гвоздь.

— Дамы, вы зачем дверь ломаете? — голосом сирены спросил нас кто-то. Мы, наученные горьким опытом, даже не вздрогнули, видимо, взламывание дверей очень заразная вещь, трудно только первый раз, а потом — легко! На площадке в лучах ярчайшего света стояла Достоевская, а свет струился из ее прихожей комнаты.

— Татьяна Львовна, мы за Наташиными деньгами лезем! — как на духу выложила все наши карты Анна Львовна. — Наташенька доверила Ниночке свои сбережения, сами знаете, где ей хранить? Вот и попросила поберечь. Кто же знал-то?..

Я подумала, что схожу с ума, увидев, как гениальная литераторша подошла к закрытой и опломбированной 56 квартире, подперла ее мощным плечиком обыкновенной русской женщины — дверь открылась, как крышка с огурешных консервов.

Первой вошла тетя Аня, по-старшинству, второй — Таня Достоевская, мне ничего не оставалось, как тоже войти. Следом за нами вбежали две собаки — белая легкомысленная левретка нового русского буратины с 8-го этажа, а за ней влетел ошалевший лабрадор Жидкова с третьего этажа. „Слепым притворяется“, говорила про него тетя Аня после того, как Жидков, налетев на нее в своих черных очках на улице, без лишних разговоров поцеловал в шею.

Без собак в квартиру Сидоровых заходить было бы страшно. Мы только боялись — они начнут лаять или затеют любовную возню, как это делают собаки — с визгом, и Анна Львовна погрозила лабрадору кулаком, на что тот показал язык, подошел мужским шагом к левретке и стал ей что-то шептать на ухо, а та смеяться.

— Ну, их!..

В коридоре светло-желтые шкафы для одежды, зеркало в строгой раме, сиреневый телефон на полу, и все бы ничего, вот только пахло сажей, октябриковы байковые штаны в углу и на паркете отпечатались следы многих ног, засохшая с кровью пыль и бусинки рисовой крупы хрустели под ногами.

— Ой, — выговорила Достоевская. — Какая жизнь! И какая смерть…

— Мученица, страдалица, — подхватила шепотом Анна Львовна.

В кухне под лепестками старинной люстры-розы неубранная, с мухами, застыла черная лужи крови. Осколки банок, чашек, расколотый заварочник, кастрюли, сваленные по углам… Потолок, люстра и одна стена были все в остатках копоти.

— Какой тут смрад! — вбежала на кухню и остановилась, как вкопанная Анна Львовна.

— Я, пожалуй, пойду, — зажав нос ладошкой, Достоевская обвела глазами потолок. — Ой, у меня в романе похожая ситуация, такая кровь, такой круговорот немыслимый!

Мы с Анной Львовной и белая собака с лабрадором поглядели вслед уходящему гению.

— Ну, где банки, Наташа, бери их, и уходим! — взмолилась голубая, как мел, Анна Львовна. — Я привидений боюсь и… смерти! Вдруг она здесь ночует, квартира-то пустая, и дожидается какую-нибудь бабушку, вроде меня?

Собаки взвыли и бросились к выходу. Никаких банок на сушилке под потолком не было. Внизу с улицы послышалась заунывная сирена милицейской машины, взвизгнули тормоза, мы посмотрели в глаза друг другу — и выбежали, даже не закрыв дверь. А зря…

На следующее утро, точнее утром того же дня, мы, удрученные, сидели на кухне и подсчитывали остатки пенсии Анны Львовны.

Жить можно было еще три дня, на остальные двадцать денег не было.

Если бы я знала, что деньги, которые я дала на хранение Ниночке, находятся в 25 метрах от окна, напротив которого мы сидели… Можно было просто крикнуть:

— Отдай деньги!

И, кто знает, может, он и вернул бы?..

Все эти дни Илья Леонидович находился под тяжким впечатлением от увиденного в 56 квартире. Он даже исхудал и перестал мыться, слоняясь по Полежаевску, и не было сил у него даже поехать в Москву на Казанский вокзал встретиться с друзьями.

Две банки с кофе, прихваченные им с места преступления, валялись на дне старой сумки и — не прельщали. Даже запах кофе он теперь отчего-то не выносил, хотя всю жизнь пил этот горький напиток с удовольствием.

Приваренный кое-как замок, чтобы он не входил в трансформаторную будку, сбили скинхеды или другие добрые молодые люди, и Илья Леонидович решил вернуться в свое прежнее жилище, предварительно навестив соседку с первого этажа — Кузькину, постучав к ней в окно палкой, которую подобрал.

— Вот помру — без жилья… совсем я дошел до черты… зачем ты на меня нажаловалась? Смотри-ии, вот помру — будет тебя за это Агафангел в аду кусать ядовитым зубом прямо за ягодицу!.. Или сосок!

Ирина Касымовна Кузькина, услыхав такое святотатство в свой адрес, слегка пожалела, что натравила ЖЭК на мирного бомжа. Лед сердца ее растаял, когда она разглядела, как оброс и исхудал до этого приличный бомж.

— Ладно, живите в будке пока… — разрешила она сморщившись. — Только под моим окном больше не мочитесь, — велела она, зажавши нос кухонным полотенцем. — Вы в кусты за котельной заглядывайте…

— А там собака дежурит, — не согласился Илья Леонидович.

— Ну, хоть за гараж профессора Наседкина, — с милосердным видом повелела Ирина Касымовна и стала пить чай, в своей стерильной, как операционная, кухне.

— Дура, ой, дура-а-а-а! — пошел обратно в трансформаторную будку Илья Леонидович, чисто там подмел, притащил с помойки матрац, совсем новый, только со следами чьей-то бурной сексуальной жизни, позаимствовал стиранную простыню с веревки, там — этих простыней… и стал думать — что ж ему еще нужно?