Недавняя гражданская война, разруха и замашистый гребень Чека убористо прошлись по русским избам, оставляя после себя распашливых вдовушек и невест-вековух, которым внимательная, здоровая мужская сила была далеко не в тягость.

Отец по первости тяжело переживал своё неожиданное уродство. Это он уже потом пообвыкся, попривык к своему положению, загнав грызущую боль на задворки душевных неурядиц. А по первости – да, горько ему пришлось в неполные двадцать лет, смотреться в зеркало.

Выкроил из старого голенища кожаную заплатку на глазную прореху, перехватил её чёрным шёлковым шнурком, освободив от него литого золота крещенский крестик, который подарила ему в младенчестве мать-крёстная, Степанида, тётка по матери, когда-то проданная местным крепостником в Козлов. Уж очень понравилась смышлёная дворовая девчонка козловскому помещику. Вот он и выкупил её для своих необходимостей, разлучив с отцом-матерью.

Но слёзы крепостной девочки отлились в жемчужины.

Скоро подоспела реформа, и барин, одарив Степаниду, выдал её, четырнадцатилетнюю, замуж за своего управляющего. И зажила тогда Степанида припеваючи, не забывая и своих родственников.

Жила Степанида долго. Умерла в сто пять лет. Я ещё её помню, высокую, статную, седую старушку, которая одевалась по старой моде и ходила всегда прямо, не сгибая спины. Изваяние, да и только!

Когда я жил в Тамбове у своей тётки, отъедаясь на летних каникулах, Степанида однажды привезла мне из Козлова-Мичуринска небольшое лукошко невиданных у нас в Бондарях ягод – крупную, почти что в мой детский кулачок садовую землянику. Разве такое забудешь!

Вот ведь как – прошлое, как трава повилика, цепляется за молодые ростки будущего, не разрывая нити жизни, тянущейся из глубин времени…

Да…

Но моё повествование о родителе, сделав небольшой зигзаг, снова возвращается в свою колею, по которой идёт и моя жизнь.

Трагедия молодого парня, лишившегося глаза в самый цвет, принуждает его замыкаться в себе и сторониться более счастливых сверстников.

Оставаясь по вечерам один в общежитии, он снова и снова прокручивал в голове своё счастливое время до того нелепого случая и горько в подушку плакал. Но что толку от этих слёз?

Ещё не совсем зажившая рана глазного дна начинала саднить, и он снова шёл к доброму Рубинштейну на перевязку. Тот крутил перед яркой лампой его чубатую голову, поругивал за неаккуратность, капал в глазную прореху какую-то маслянистую жидкость и накладывал клейкий пластырь…

Сумеречный мир. Кругом весна, ласточки-касаточки, хлопотуньи небесные, воздух стригут, акации в лицо ароматами дышат, как крутобёдрые горожанки после парикмахерской или хорошей баньки, а у молодого курсанта, проводника революционного искусства в народ, не рассветает.

А здесь, как на грех, один счастливчик из его группы стал выхваляться, стал задирать своего одноглазого собрата, называть обидными словами: «Ты, – говорит, – камбала одноглазая, куда вырядился? Надеешься, что какая-нибудь горбунья позарится?»

А отец, как раз, отутюжил шерстяные диагоналевые галифе, какие в то время были в моде, надел свою шитую васильками рубашку, плетёным поясом опоясался и собрался, спрятав горечь, в городской парк на танцы. А тот, который был счастливчиком, похохатывает: «Ишь, заяц косой за лисьим мехом собрался! Инвалид, а всё – туда же».

Отцу, конечно, это не понравилось. Он защищать свою честь научился ещё тогда, когда хаживал с артельными ребятами. Ну, и застелило ему разум. Выхватил из-под себя дубовый табурет и грохнул своего обидчика, того, кто недавно счастливо смеялся над ним. Табурет был старинной выделки, конечно, цел остался, а вот голова у счастливчика оказалась проломленной.

Потом насмешник тот, тоже стал инвалидом. Не зарекайся, все под Богом ходим!

Начальство всполошилось. Вызвали скорую помощь. Подоспела, как раз, и милиция.

– Всё, Василий, каюк тебе! Отгулялся на воле!

Следствию ясно – бандитский поступок против молодого активиста культурного фронта. Стали допытываться: кто отец-мать, бедняками ли числятся или кулачьём стяжательством свою дорогу мостят? С антоновскими выродками в родстве ли?

А хозяйство у родителей отца было крепкое, перед самой революцией на отрубах землицу прикупила, веялки-крупорушки в амбаре. Плакали бы по ним Соловки, да, слава Богу, один странний человек, который всю землю пешком исходил, будучи у родителей моего отца на постое, присоветовал им продать имущество, оставить для себя десятину земле – и хватит. Говорил – пойдёт Гол и Могол, всех под одну гребёнку будет стричь, как баранов. А денежки золотые, царской чеканки всегда в цене будут, и даже больше, они не ржавеют, и пока что крови на них нет, тем и жить потихоньку будете.

Посумлевались божьи крестьяне, поохали, да и продали, что сумели, вовремя, а теперь числились по статье бедняцкого хозяйства – опора Советской власти на селе.

Но не это спасло отца от тюремного позорища, а махонькая справочка доктора Рубинштейна, что такой-то и такой-то имеет нервное расстройство, потому как пострадал от враждебного классового элемента и принимал мучительную казнь, в результате чего и лишился глаза. А тут и товарищи вовремя подоспели со свидетельскими показаниями, что первым нападал тот «счастливчик», что арестованный их сокурсник только защищался.

– Ах, вот как?! Получил ранение, защищая народную власть в Бондарях!.. По-живому глаз вырезали? Горячо сочувствует линии большевиков? Отпустить страдальца!

Начальник, который вёл дело, бумагу директору курсов написал, чтобы его снова восстановили в обучении. По какому праву исключили? У нас Советский суд решает, кто преступник, а кто пострадавший. Выплатить повышенную стипендию за вынужденный пропуск занятий!

Выпорхнул узник из узилища пташкой вольной. Враз свой телесный недостаток забыл.

В общежитии ребята его встретили, как героя гражданской войны. По плечу хлопают, папиросы протягивают – кури, Василий! Заслужил!

Но ящик водки отцу всё же пришлось своим школярам выставить. А куда денешься, если каждый норовит с тобою за руку поздороваться? Да ещё и неизвестно, как бы помогла справка Рубинштейна без их участливого вмешательства. Так что – пейте, ребята!

Надо ли говорить, как отца после этого зауважали его сокурсники: «Василий, айда с нами на посиделки!», «Васятка, махнём к студенткам в педик! Училки, как орех, так и просятся на грех!», «Васёк, иди с нами, выпей!»

Васёк распрямил плечи, стал веселее поглядывать на жизнь. А тут учёба закончилась. Одни воспоминания на всю жизнь…

В кармане – удостоверение киномеханика и направление на работу по месту жительства.

Приехал – брюки английского сукна – бриджи, куртка вельветовая на молниях, белый шарф шёлковый шею, как невеста ласкает, сапоги трубой, скрипучие… Да что там говорить! Вот она – карточка того времени! Голубь сизокрылый! На селе первый человек.

В областном отделе кинофикации новенькую аппаратуру выдали. Жеребца ядрёного с чугунными шарами и таратайку на рессорах уже в районе получил. Жеребца за его стать «Распутиным» прозывали.

Составил молодой киномеханик график, расписание постановки сеансов по деревням: кино – в массы! Начальник отдела культуры по рукам ударил: «Действуй!» И пошла, закрутилась его весёлая жизнь. Везде он гость желанный. После сеанса, как и положено, у председателя колхоза ужин, конечно, не без выпивки.

Всё-таки не прав был тот «счастливчик», который отца корил за его одноглазие. Девчата ластятся, голову кружат. Им ведь что? Руки-ноги, да ещё кое-что есть, а с одним глазом – ничего, меньше изъянов будет видеть.

Но молодой киномеханик всё видел в правильном свете: голову не терял. Она ведь на плечах не только для шапки.

12

Кинопередвижка того времени работала от динамо-машины, которую надо было кому-то крутить.

Ток подавался на два угольных стержня. Проекционная лампа была дуговой, и малейшая оплошность киномеханика могла привести к загоранию дорогостоящей целлулоидной плёнки, которая горела, как порох.