Приходит отцов шурин, Сергей Степанович, моторист его, дружок по прошлой жизни. На войне уберёгся, только руку в горсти свело. Её шальная пуля раздробила, так ладонь лодочкой и держит.

Приходит:

– Ну, что, Макарыч, Богу послужить надо. Пойдём со мной крест ставить, грехи тяжкие с плеч сваливать. Их у тебя вон сколько! Спина гнётся. Пойдём, коли не забоишься!

– Я? Забоюсь? Плохо ты меня знаешь!

Приходят к отцу Рафаилу. Батюшка поселился тут же, возле церкви, в сторожке маленькой и шаткой, как сама вера в то аспидное время, когда «Бога нет!» почиталось за высшие заслуги перед человечеством, а на верующих смотрели, как на душевно убогих людей, с победным превосходством.

Бога нет! – и всё тут.

Чистым ладаном и непривычным душевным спокойствием обволокло вошедших в бывшую сторожку. Сразу и не разберёшь, от чего так умастилось сердце, словно мать тёплой ладонью по голове погладила.

Отец Рафаил у светлого оконца, перекрещенного свежеструганной крестовиной, ладил-прилаживал почерневший от времени киот к иконе.

Было видно, что оконце только что прорубили в дощатой стене. Ранее из экономии тепла сторожка была слепой, и только в крохотных сенцах, в паутинном плену путался дневной свет. Всё было сделано для того, чтобы сторож не отсиживался в закутке, а бодро притоптывал по улице, блюдя социалистическую собственность долгими непогодными ночами.

Отец Рафаил бережно положил на отсвечивающий от заходящего солнца золотом струганный подоконник икону, легко для своих лет поднялся со скрипучего табурета, отмахивая от лица широкой узловатой ладонью:

– Ну и табачищем от вас настоялым несёт, как из поганого чрева! Перекрестились бы…

Вошедшие махнули ото лба, очертя перед собой что-то наподобие креста.

– Никак, нужда какая? – батюшка пытливо посмотрел каждому в лицо, угадывая, что привело этих мужиков к нему, служителю культа.

Такой возраст, да ещё при всепобеждающем безверии, обычно, редкий гость в Божьем доме. ещё ершится, ещё корячится гордыня молодости перед дланью небесной, царапает милостивую Господню ладонь репей непокладистости, непослушания…

– Да вот крест на церковь, батюшка, воздвигнуть пришли, – перешёл на благостный тон обыкновенно насмешливый Сергей Степанович, мой дядя и отцов шурин. – Благослови!

Отец Рафаил обрадовано, обеими руками огладил пожухлую бороду, перекрестил склонившиеся в покорности лихие головы.

– На этот труд и сам Отец небесный благословит. Церковь без креста – что сиротка малая на ветру стоит. Бесприютная. Доброе дело вам зачтётся, оно без ответа никогда не бывает. Только вам от меня помощи никакой нет, кроме Божьего слова. Стар я.

Отцу Рафаилу в то время было лет за восемьдесят, но держался он ещё крепко. Лет десять после он служил в нашей церкви и, ослепнув совсем, продолжал службу, по памяти читая Евангелие, исполняя службу всегда по полному чину. Вот тогда-то и открылось у него внутреннее зрение, доступное немногим избранным людям с даром прорицания. Прочитанные им молитвы сквозняком сдували с больных хвори, отводили беды, восстанавливали душевное равновесие. Почитали его у нас, как святого.

– А ты поостерегайся, поостерегайся, – напутствовал он моего отца, когда тот, задавив в себе страх высоты, полез на купол.

Почему-то на дядю Серёжу он даже не посмотрел, когда дядя Серёжа, обмотав себя вервием, в нерешительности перед лестницей в небо.

«А, была – не была!» – отец, поплевав на ладони, по-обезьяньи цепко ухватился за крепкие, несмотря на более чем вековой возраст, перекладины.

Крепко подогнанные в пазы дубовых брусьев они даже не скрипнули под кирзовым сапогом, придавая уверенности решившемуся на подвиг отцу.

Настоящий страх высоты, не тот, когда ты стоишь прочно на земле, задрав голову, и смекаешь, как бы ты там умастился на самой верхотуре, когда выше – один воздух, что стиснул дыханье, как только смельчаки, приоткрыв круглый лаз на маковке, на самой луковице, выглянули на улицу и отшатнулись. Глубокий, многометровый провал распахнулся, до бесконечности раздвинул окрестности. Взгляду не во что было упереться, найти точку опоры.

– Ё-ё… – едва не вырвалось у отца, да так и застряло в горле без продолжения.

Место было явно для этого выражения не подходящее, да и не ко времени. Слишком близко к Богу. Но, закурить, закурили. Храм ещё не освящался, значит курить пока можно.

Долго сидели молча в пыльном, закиданном бугристым птичьим помётом душном куполе. Покурили ещё. Позавидовали вольной пернатой братии, им высота, как человеку луг зелёный, ходи вдоль и поперёк, суши крылья.

– Да-а, кабы леса сделать, тогда что ж, тогда и любой на макушку залезет. Здесь и хвалиться нечем – подбадривал напарника отец, ещё раз боязливо выглянув наружу.

Откуда леса? Если во всех Бондарях сломанной ветки не найдёшь, за войну все сады вырубили, под корень извели. Хворосту, и того не наломаешь.

Поканались на пальцах, кому первому на маковину влезать, страховочные верёвки крепить. Назад отступать негоже, не те они мужики. Когда-то начинать надо…

Первому – выпало моему отцу. Обвязался вокруг пояса, другой конец узлом затянул на сухом, прожаренном под жестью брусе, серповидного стропила внутри луковицы. Одёрнул полушубок. Хотя было ещё тепло, стоял сентябрь месяц, но отец предусмотрительно упаковался – на верху чичер дует, да и верёвкой сподручнее повязаться.

– Ну, я пошёл! – ударил друга ладонью в ладонь, немного помедлил и нырнул в провал, как в ледяную прорубь, стараясь не смотреть под ноги, судорожно зацепившись горстью за выступ гнезда, куда должна входить продольная стойка креста. Подтянулся. Обхватил ногами зауженную часть луковицы и в несколько раз обмотал её верёвкой, уговаривая себя не заглядывать вниз.

Но краем глаза скользнул к земле, и доморощенного верхолаза шатнуло так, что он, царапая ногтями жесть крыши, еле удержался на ребристом скате.

Труднее всего было спускаться, шаря ногами отрытый люк лаза.

Перехватывая опущенную верёвку, отец ногами всунулся в отверстие, упал на спину и тут же попросил напарника свернуть ему цигарку, сам он не мог, затёкшие пальцы так окоченели от напряжения, что разогнуть их было невмоготу.

Дядя Серёжа засунул ему в рот «козью ножку», нервно похихикивая. Было видно, что тому тоже, как бы он ни храбрился, а боязно.

– Макарыч, чего там наружи? Дует? Пальцы свело?

– Сходи, и у тебя сведёт не только пальцы.

Говорить похабные слова перед предстоящим делом никто из них не решался. Господь бровью поведёт, как соринку с крыши сдует. Нельзя гневить Бога. Он терпелив, но бьёт больно. В другом месте «мать-перемать» горохом сыплется. А здесь – не моги!

Ну, сиди, не сиди, а работу делать надо. Вздохнули. Сергей отправился зачаливать крест, который они вдвоём предусмотрительно положили на скат колокольни. Конец верёвки, сброшенной отцом, лёг как раз возле креста. Дядя Серёжа обвязал для страховки дважды перекладину, перехлестнул стойку над ней, чтобы крест шёл вверх вертикально.

Всё путём. Теперь самое главное – закрепить на маковке, и осторожно поднимать священную конструкцию.

Поднять-то они поднимут. А вот, как ставить? Крест тяжёлый, а на маковке сидеть, как на шиле, не передвинуться, не перехватиться. Эх, леса бы!

Теперь, крякнув, полез первым на макушку Сергей. Перекрестился, постоял и нырнул в синеву. Кричит оттуда: «Макарыч, спишь в хомуте! Вылазь!»

Да, прав был батюшка отец Рафаил. Говорил: «Поостерегись!» Горяч русский человек, сначала делает, а потом думает.

Перекинул отец ноги в люк, подтянулся, уцепился за железный стакан, ещё подтянулся – и вот он верхом, как Мюнхгаузен на пушечном ядре, уже сидит, головой крутит.

– Ну что, Сергей, тянем-потянем! – смеётся.

– Давай! Раз-два!

Крест, покачиваясь, медленно пошёл наверх. Отец шутит, хотя кое-что прижало к самому желудку:

– Знаешь, как в Рязани дуги гнут?

– Как?

– А вот так, как мы с тобой крест поднимаем. «Тише, тише…» – говорят. Там ведь как? Чуть поспешил, и дуга лопнула.