Однако поиски были напрасны. Богиня не нашлась, а разбитые было славяне вернулись и словно вихрь налетели на неготовых к отпору югорцев. Вершина едомы окрасилась кровью, чудины кубарем покатились в низину, теряя оружие и доспехи, а вслед за ними, не давая опомниться, помчались русичи. Кан вертелся на своём лосе, отражая сыпавшиеся со всех сторон удары. Русским ратникам никак не удавалось сковырнуть его с седла или хотя бы подранить. На помощь кану бросились другие всадники, и на склоне закипела бешеная рубка. Это задержало часть новгородских сил, что позволило югорцам прийти в себя и сплотить ряды. Лучники посылали одну стрелу за другой, сея смерть среди воспрянувших было русичей. Те хоть и продолжали теснить середину чудинского войска, однако сами оказались зажаты между крыльев югорской рати, которая, используя преимущество в числе, постепенно окружала славян. Сыпались стрелы и сулицы, над местом битвы стоял непрерывный треск от ударов по щитам и доспехам, слышалась разноязычная ругань, крики боли, стоны, звон металла. А с полунощной стороны начало густеть небо и зарождалась чёрная хмарь, сулившая сильную непогоду. Не иначе, демоны ночи пришли на помощь русичам, чтобы спасти их от разгрома. Так подумал Унху, бросив взгляд на небо.

– Дави, дави их! – орал он, остервенело работая короткой двулезвийной пальмой.

Краем глаза Унху заметил русский стяг, колебавшийся где-то за спинами новгородских бойцов. Остролицый длинноволосый бог взирал на него с истрёпанного полотнища, поддразнивая своей недосягаемостью. «Эх, срубить бы его, – подумал Унху. – Сразу бы решилось дело». Но стяг был слишком далеко, окружён русскими воями, и добраться до него не представлялось возможности. «Тогда убьём их всех. А потом спалим их бога на священном костре», – зловеще подумал кан. Он продолжать люто биться со славянскими пешцами, а где-то в гуще своих и чужих бойцов точно так же сражались русские всадники. Словно море вдруг нахлынуло на лощину, нагромоздив валуны и обломки затонувших судов – так вои заполонили всё пространство меж городом и холмом, вертя головами в железных шлемах и медвежьих черепах, а над ними ладьями проплывали немногие всадники, беспорядочно рубившие вокруг себя мечами и пальмами.

Небо наливалось тёмно-серыми тучами. Солнце, и без того бледное, окончательно пропало за пенистой коркой облаков, мир объял сумрак, в котором уже трудно было отличить своего от чужого. Лишь белесый костяной доспех да кожаная шапка на голове выдавали югорца, русичи же узнавали своих по остроконечным шлемам да длинным нечёсаным бородам, темными пятнами закрывавшими пол-лица. Все знали, что у чудинов борода растёт плохо, а потому этот признак почти наверняка выдавал новгородца.

Но полумрак, спустившийся на землю, не только застил людям взор – он делал более отчётливым то, что ранее терялось в скоплении красок. Где-то на опушке урмана вдруг проявились волчьи зелёные глаза. Унху, сидя на лосе, первым заметил их и на мгновение остолбенел. «Уж не прихвостни ли это Куль-отыра, явившиеся по наши души?» – подумал он. Эта мысль на какой-то миг отвлекла его, и он не увидел, как русич, ранее грозивший югорцам кулаком с вершины едомы, подобрал с земли сулицу и метнул ею в кана. Лишь в последние мгновение Унху услышал какой-то шелест, сделал попытку увернуться, но не успел и рухнул на снег, поражённый в плечо. Рогатый шлем его покатился прочь, а из груди потекла кровь.

– Кана убили! – разнеслось над лощиной.

Югорцы дрогнули и обратились в бегство. И уже в следующее мгновение на вершину холма выскочил волк и завыл, подняв морду к набрякшему вьюгой небу.

Упырю Дырявому было не впервой уходить от погони. Бывалый тать, он хорошо знал, как путать следы. Таёжное одиночество не пугало его – вооружённый луком, топором и ножом, он бы сумел отбиться от хищников и случайных встречных. О пропитании он тоже не тревожился – югорская чащоба не слишком отличалась от белозёрских сузёмов, где ему доводилось ночевать под открытым небом и бить тетеревов. Куда больше опасался он происков чудинских духов. Уж эти-то не упустят случая пошалить с чужаком, завести его в такую глушь, откуда он никогда не выберется. Да и Золотая Баба, засунутая в ушкуйный мешок, могла привлечь внимание здешних навий. Посему Упырь неустанно творил молитвы и заклинания, время от времени целуя оберег на шее и радуясь, что успел прихватить с собой целую горсть серебряных югорских амулетов.

И вот он шёл по югорской глухомани, торил лыжами путь и ликовал душевно, вновь и вновь поздравляя себя с удачей, нежданно-негаданно упавшей ему в руки. Будучи в плену, Упырь уж и не чаял остаться живым. Он видел, как злы были чудины на его товарищей, а потому молил матушку-Богородицу и всех берегинь, чтоб послали они ему быструю смерть и избавили от тяжкой участи быть принесённым в жертву югорским демонам. Но жизнь внезапно улыбнулась ему, и Упырь был спасён. Савелий, всеми презираемый изменник, вытащил его из узилища и взял под своё крыло. Поначалу ушкуйник был ошарашен столь крутым поворотом судьбы и готов был целовать предателю ноги. Что с того, если купец действовал из расчёта? Главное – он спас погибавшего Упыря, и тот благословлял его за это. Но затем, освоившись в новой обстановке, ушкуйник по-иному взглянул на своё будущее. К чему подставлять выю под топор, когда все барыши получит другой? Не лучше ли оставить купца с носом, а себе забрать всю добычу? Она и так должна принадлежать ему, ведь это он полез в дом к шаману, он выкрал Золотую Бабу, и он тащил её в мешке через весь город. Разве ему не полагается награда за такую храбрость? И разве Савелий справедливо поступает с ним, лишая хабара? Разбойничья душа взыграла в Упыре. Ещё не добравшись до заветной вещицы, он уже размышлял, как сохранить её у себя, и твёрдо решил избавиться от своего подельника.

Проникнуть в дом к кудеснику было нетрудно. Тот не закрывал дверей на ночь – всё равно никому из чудинов не пришло бы в голову грабить колдуна. Упырь проник глубокой ночью в шаманскую горницу, деловито зажёг прихваченную с собой лучину и принялся тихо шуровать по полкам в поисках изваяния. На беду, у волхва оказался чуткий слух, так что пришлось немного повозиться, дабы избавиться от назойливого старика. Повалив его на живот, ушкуйник ткнул ему нож в спину, а затем, когда на шум вышла жена шамана, порешил и её. Потом старательно вытер тряпкой окровавленные руки, разыскал Золотую Бабу, сунул её в принесённый для такого дела мешок и был таков.

Савелий ждал его в своей избе. Отобрав у напарника добычу, он взвалил на него мешок со съестными припасами, взял лук со стрелами, встал на лыжи и устремился к городской стене. Упырь едва поспевал за ним. Нарт они решили не брать – всё равно придётся карабкаться через стену. Прячась в тени елей, дошли до восточной стены, выбрали место подальше от сторожевых костров и забрались по лестнице. Им здорово повезло, что внимание дозорных было приковано к русскому стану. Привязав верёвку к одному из зубцов частокола, Упырь сполз вниз, дождался купца и рассёк ему горло ножом. Всё прошло тихо и незаметно. Савелий тюком рухнул в сугроб, а Упырь, подхватив мешок с Золотой Бабой, устремился к урману.

Но вскоре до него дошло, что он поторопился, убив напарника. Теперь приходилось нести два тяжёлых мешка – с хабаром и припасами, а это было ушкуйнику не под силу. Пришлось бросить большую часть еды. Невелика потеря! Югорские чащи битком набиты разной дичью. Он не пропадёт! Так Упырь думал тогда, но действительность оказалась иной. В первые три дня ушкуйник не встретил не то что зверя, а даже птахи, которую можно было бы подстрелить и зажарить. Птицы словно избегали его. Кабы дело происходило летом, такое можно было бы объяснить кознями лешего. Но зимой-то с чего? Зимой все лембои спят. Упырь насторожился.

На четвёртый день ему попалась неясыть. Белая птица сидела на ветке молодой высокой сосны и, не поворачивая головы, смотрела на него большими круглыми глазами. Худое это было предзнаменование, однако Упырь так оголодал, что ему уже было всё равно. Затрясшись от вожделения, он остановился как вкопанный и медленно опустил мешок с идолицей. Затем осторожно потянул со спины лук. «Неясыть» – от слова «не есть», в Новгороде это каждый знал, потому даже распоследние отщепенцы не трогали эту птицу. Но голод – не тётка. Ушкуйник натянул тетиву, старательно прицеливаясь, а неясыть вдруг сорвалась с ветки и, расправив крылья, скрылась в переплетении крон.