«Вот, видишь… как папу твоего звать?»

Он снова подержал подбородок над высокими английскими буквами, глядя себе под ноги, потом скороговоркой сказал:

«Они разошлись, отец у меня другой, поэтому я еще точно не знаю, какое у меня отчество!»

На больной мозолишко мальчонке наступил со своим непрошенным просветительством, слон!.. Раненое сердечко задел.

Взялся говорить что-то утешительное и как бы извинительное: да, брат, случается, мол, и такое, что с этим приходится обождать, с отчеством, да, бывает.

Он снова горячо воскликнул:

«И фамилии своей я точно не знаю — они пока спорят!»

«Смотри, смотри, вон тоже такой холмик!» — затеребил меня внук, и в голосе у него послышалась явная нарочитость.

Решил прервать неловкий разговор из сочувствия к новому знакомцу? Или припомнилось свое горькое житье меж разведенных родителей?

«Я тоже хотел спросить, — искренне поддержал Кирилл, показывая на крошечный из-за далекого расстояния терриконник на краю уже сильно порыжевшей от летнего солнца степи. — Это что там?»

Дали великовозрастному долдону возможность искупить невольную вину, да еще каким, каким образом: подвели любимого конька. Шахтерского!

И я распелся вовсю: это как же, мол, братцы, так? Дожить до ваших годочков и до сих пор не знать, что это за холмики? Ну, Кириллу, еще простительно. Но тебе, Гаврюша, тебе! Сколько дедушка о сибирских шахтах рассказывал? Сколько — о горняках? Смотрели в книжках, на фотокарточках смотрели. По телевизору. И ты не помнишь? Ну, слушайте оба!

В красках взялся повествовать о сдавленных толщей земли пластах угля в темной глубине, о том, что до глубины до этой сперва добраться надо, а как?.. И вот шахтостроители, а потом уже и сами шахтеры выкапывают подземные ходы, длиннющие коридоры, а земельку, в которой нет угля, породу, в специальных вагонетках отправляют наверх, и там появляется поначалу маленький бугорок, чуть больше таких, какие хомяки нарыли, да, правильно, а потом он все растет и растет, этот бугорок, — целая гора подымается…

«Да вон, вон — пожалуйста! — показывал я за окно, где над выплывшим нам навстречу вместе с чахлыми кустами вокруг него, уже заброшенным терриконником отчетливо видна была вознесенная рельсами над его макушкой металлическая площадка. — Вагонетка доходила до края и сама на верхушке опрокидывалась, и так и месяц, и три месяца, и несколько лет — вон, во-он он получился какой высокий!»

«Гляди, гляди, — перебил Гаврила. — А это что?»

Неподалеку за окном показался давно потерявший форму оплывший холм с плоской залысиной, обросшей жухлым бурьяном.

«Тоже был терриконник» — сказал я.

«Да?! — переспросил Гаврила с интонацией начинающего, но уже достаточно поднаторевшего правдоискателя. — А кто мне в прошлом году доказывал, что это — скифские курганы, под ним похоронены богатыри и герои, и можно на ночь кувшин на курган поставить, в него опустится душа богатыря. Тогда можно домой кувшин принести, сесть возле него тихонько… ну, или ночью, когда все спят. С богатырем даже можно поразговаривать… кто это говорил, кто?!»

«Ым-м-м, — протянул я на черкесский манер, словно отдавая дань древней легенде, о которой напомнил внук. — Видишь ли… тут дело такое… такое дело…»

«Ну, какое, какое?» — продолжал он настаивать. «То было на Кубани, там нету шахт. В Адыгее. А скифские курганы пока остались… Это разные вещи, как говорится… совсем разные…»

Я словно в чем-то нехотя оправдывался. Вяло-вяло!..

А скорость, почти космическую, и правда, потому что в долю секунды тут где только не случится побывать — не только в другом краю или в другой стране, но на планете на соседней, в дальних мирах, на скопление которых когда-то глядел в мощный телескоп, БТА — большой телескоп азимутальный — у астрофизиков за Зеленчуком, под Архызом, так вот — этот проникающий всюду напор приобрели вдруг совсем другие, другие мысли: а что, мол, что? Мальчишка даже не подозревает, насколько прав, он ведь в самую точку… ведь так оно и есть, да! Уже оплывают холмы над богатырями и над героями только что отшумевшей шахтерской революции… и в самом деле были богатыри? И в самом деле — герои?.. Или обычные горлопаны и путаники, «заблудшие без отпущения греха» простофили, чьими загорбками все, кому не лень, так ловко воспользовались: и чужие аналитики, и родные прохиндеи, и давно ждавшие своего часа ребятки из «пятой колонны», в которой первых от вторых трудно отличить… И вот они еще живы, богатыри сырого и холодного подземелья, герои черной шахтерской преисподней, где удушает не запах серы, а заживо сжигает метан, — они еще живы, но дело, которое сперва в Воркуте, а потом уже в Междуреченске начали, давно скончалось в судорогах и корчах… мало, мало того!

«Сам тогда принес большую такую книгу о курганах, и мы глядели, — продолжал настаивать внук. — Какие они и что в них находят… а то я не вижу: это самый настоящий курган.»

«М-может быть, — бормотал я. — Может быть…»

«Не „может“, а точно! — внук торжествовал. — Сам говорил: почему не признаться, если ты понял, что не прав? Признать неправоту, говорил, значит, благородство проявить… честный поступок совершить, ну, говорил?»

«Угу, — мычал я, — угу…»

Прикрыл глаза, но вспышка чего-то, очень похожего на вдохновение, тихой зарницей опять раздвинула темь, опять на миг все-все видать стало: от согнутого шахтерика в черной выработке до Господа Бога на светлом облаке… ну, все-все! Снова сжималось до крошечной, почти невидимой точки и вновь начинало вихрем раскручиваться, как взрыв сверхновой звезды… или китайской шутихи, всего-то… сколько они дерьма своего нынче в Россию навезли! И вот тебе сперва Воркута, потом Междуреченск, площадь Согласия, так дальше жить нельзя, без куска мыла да без батона колбасы, кто на бутылку клюнет — тому пенделя, это все не по пьяни, тут другой счет, думаете, забыли, что такое человеческое достоинство, нет и нет, заря справедливости и чистоты встает над всей громадной страной, над одной шестой частью света, а вы думали, долой привилегии и долой партократов, прокопьевский петух кричит: «Ты правь, Борис, правь!», и он как цепи разбил, все сковывали, а теперь и тому самостоятельность, и этому, всем, да здравстует свобода, заждались, уже не верили, а теперь бартер, о, бартер, мы им уголек, япошкам, а они что душенька пожелает, аппаратурой завалили, чуть не все уже в модных куртецах, и скоро под задницей у каждого не «паджеро» — так «мицубиси», не «мицубиси» — «ниссан», о, бартер, я жил тогда, «тойота», в уютной горняцкой гостиничке в Новокузнецке, в нашей Кузне, собрался раненько утром, а он стоит с задранной крышкой над багажником, чего, спрашиваю, ждешь, на самолет опаздываем, а он: а где телевизор? Какой тебе телевизор, говорю, а он — не мне, а тебе, цветной, разве наши не подарили, у нас только ленивый без телевизора в Москву улетает, ты что, земляк, — и в самом деле, за колбой нашей, за черемшой, за диким чесночком, значит прилетал, ну, даешь! И вот уже большой посредник на малом посреднике сидит и уже полузадушенным посредником погоняет, и только у ленивого теперь нету «Макарова», а у сопливого есть, разборки каждый день, похороны, какие хлопцы, у того жена молодая, у этого осталась невеста, спортсмены были, и правда — богатыри, красавцы, зато уже вилла под Брюсселем, а был комсорг, взносы собирал, теперь в десятке самых богатых, и наши головорезы летят то в один конец страны, то в другой, вот кого потом на войну, а они послали зеленых мальчишек, продажа пошла, морпехи за доллары кузнецкий «омон» накрыли, девятнадцать трупов, а петелька все туже, думаешь один ты крутой, а во всех этих Банках реконструкции и развития тюхи, в Международном валютном фонде лохи сидят, в каком-нибудь тебе Римском клубе фуфло собирается? Шахты стали, одна столярка шевелится, плотникам работа всегда, без гробов никуда, ни зарплаты, ни пенсии, детские пособия бельевыми прищепками, все схватил перекупщик, на базарах по всей России одни только азеры, блин, заплатили, клянутся за это право, а кому, кому? Сунулись ко всенародно-избранному обо всем об этом потолковать, горнячки-зачинщички со своей правдой-маткой, он сперва морщился, три раза в буфет за стопкой коньячку, потом на кнопку, охранники тут же, коржаковские ребята — прием окончен, господа, вся комедия, все ваши демократические перемены, быдло, плюс окончательная приватизация всей страны, плюс перевод в швейцарские банки, кому на вершину пирамиды, кому к мусорному баку, на свалку, там бомжи собак ловят, собаки — бомжей, кто кого, от одной самопальной водки мрет сколько, а доблестная армия скоро сама себя до одного перестреляет, вот-вот, дальше больше, ага, лучше меньше да лучше, «Как нам реорганизовать Рабкрин», так кажется, рабоче-, значит, крестьянскую инспекцию, а? Для Гайдара с Рыжим Толяном. Для Гусинского с Березовским, для всех этих олигархов, взяли, сколько хапнуть могли, сколько проглотить, ага, а все гордости, гордости, профсоюзов как блох, и чуть ли не каждый независимый, на шахтерском съезде один паренек хорошо информированный интересуется: что, мол, видели своих-то, сибирячков? Шахтеров из Кузни? — спрашиваю. Нет, отвечает. Бандитов. Оттуда же. Со всей страны съехались. Контролируют съезд. А почему, говорит, первого февраля, не задумывались? Он бздит румынского варианта, думал, на Москву пойдут, а ему в день рождения подарок: не бзди! Делай, как скажем, и все тип-топ, а вечером Примаков ему не то что букет — миллион алкиных роз, а этот мальчик, фитилек-то с умной морденкой, начинающий политик, чиновничек будущий, кровосос-захребетничек: рабочее движение, рабочее движение!.. Сказать тебе, где оно теперь, кто его ведет и куда оно движется?!