В Новокузнецке его теперь не видать, хотя в Думе сидит созыв за созывом. Говорят, кто-то из ребят летал отца хоронить — на билет не то что бригадой скидывались, а всей шахтой — и случайно на него наткнулся во Внукове.

— Ты когда домой-то, — спросил, — в Новокузнецк?

А он:

— В Кузню, блин? А хрена ли мне там…

И как загнет, как загнет!

Некогда, говорит, мне, братан: пока спикером не стану — из Думы не вылезу!

Но это, если на нормальный язык перевести, а так, бригадник вспоминал потом, — сплошной мат.

Даже от Павловича, говорит, никогда такого не слышал: что такое с ним, любопытно, в Думе стряслось?

С Павловичем тоже, между прочим, твориться стало что-то мало понятное. Материться почти что перестал, и, хоть явно тяжело ему это дается, все чаще пытается говорить по-книжному, а однажды тихонько произнес даже словечко «эксклюзив».

Даже самый верный его корефан, Ваня-Метла, чуть травму не получил — упал на задницу.

Но поезд уже ушел.

Дочь полка, или «Нижегородец не знает заката»

Таков был девиз 44-го драгунского Его Императорского Величества Нижегородского полка.

Сколько раз листал я посвященное его ратным подвигам двенадцатитомное издание, вышедшее в самом начале века, и к своему стыду лишь недавно, буквально три-четыре года назад, разглядел на тисненой коже обложки полковой знак: голубой круг с краем солнца и с лучами внизу, по бокам под ним ветки лавра, а поверху дугою эти слова…

Ну, не знали они, и правда, заката: ни в бою, ни в устройстве мирных дел, а, значит, — не знали заката славы.

Опять приходит на память рассказ девяностолетнего профессора истории Ульянова, эмигранта из Соединенных Штатов, донского казака, с которым довелось увидаться на первом Конгрессе соотечественников в 91-ом году: вспоминал, как он, совсем тогда малец, возвращается с дедом поздним вечером в бричке со свежим сеном в станицу, правит лошадьми, а дед, лежа на сене с трубкой-носогрейкою в руке и поглядывая на звезды в ночном небе спрашивает — мол, как ты думаешь, внучек: что для казака в жизни главное? Не знаешь? И вразумляет: главное для казака это — слава!

Но я не о том, насколько мы опустились, нет.

О другом.

Среди многих подвигов нижегородцев есть один неординарный, о котором давно хотел рассказать именно теми словами, в которых сам прочитал это теперь уже лет тридцать назад, еще в Майкопе, откуда уже потихоньку собирался бежать — как Жилин с Костылиным.

Вот отрывок из главки «В Царских Колодцах», Царские Колодцы — давняя стоянка полка:

«Во время жаркого боя с шапсугами 7 августа 1860 года, в ущелье речки Афипса, один из офицеров Нижегородскаго полка поручик Махатадзе был послан с приказанием к 3-му эскадрону начать отступление. В лощине, покрытой густым кустарником, на него напали двое шапсугов; он изрубил обоих и, поскакав далее, заметил, что невдалеке стояла какая-то женщина с ребенком в руках, а возле нея вертелась маленькая девочка. Возвращаясь назад, Махатадзе увидел труп убитаго им горца и возле него сидевшую девочку; ни женщины, ни другого ребенка уже не было. Девочка, очевидно, была брошена на произвол судьбы. Махатадзе взял ее на седло и привез к своему эскадрону. Все офицеры собрались посмотреть на столь необыкновенную добычу. Девочке на вид было 4 или 5 лет; цветные лохмотья покрывали ее маленькое исхудалое тельце; она была не красива собою; или, по крайней мере, казалась такой под толстым слоем грязи и пыли, свидетельствовавших о долгом скитании по лесам после разгрома родного аула. Она не хотела, или боялась заговорить, не отвечала на вопросы и глядела дикой, испуганной козочкой. С большим трудом добились только, что ее зовут Афизе.

Впоследствии лазутчики разузнали, что отец ея, убитый Махатадзе, был уздень 1-й степени, по имени Дегужи, что семейство его вместе с ним переселялось в день битвы и, вероятно, успело бы спастись, если бы Дегужи не соблазнился, повидимому, легкой возможностью убить русскаго офицера. Искушение это стоило ему головы, а дочери его плена; жена его успела бежать, и что сталось с нею и с мальчиком, которого Махатадзе видел мельком при отце во время катастрофы, — осталось неизвестно.

В среде нижегородцев возник вопрос, что делать с девочкой. По старому обычаю, существовавшему у них давно, решено было признать ее дочерью Нижегородского полка, заботиться о ея воспитании и, по возможности, вывести ее на светлую дорогу. Князь Амилахвари, как старший из наличных офицеров, взял ее на свое попечение. Тотчас же поскакал унтер-офицер в Григорьевское укрепление, где квартировал 2-й дивизион, чтобы приготовить для приемыша чистое белье, одежду и обувь. Когда вернулись драгуны, девочку обмыли, приодели и приютили в палатке князя Амилахвари. Ближайший надзор за нею поручен был старому солдату Анаскевичу и фельдшеру Плуталову, которые заменяли ей няньку и были первыми ея воспитателями. Простая добрая ласка русского солдата победила упрямство маленькой горянки, она привязалась к ним, полюбила этих страшных чужих людей, которые носили ее на руках, кормили ее лакомствами, делали ей такия красивыя игрушки и рассказывали такия чудесные сказки. Мало-по-малу маленькая Маша, как называли ее в полку, освоилась со своим положением; офицеры баловали ее наперерыв; она стала звать их братьями и только дичилась одного Махатадзе, несмотря на все его добродушие и ласку. Быть может, при виде его в маленькой головке смутно возникала страшная картина смерти отца. Она, однако, никогда не высказывала этого, видимо даже старалась побороть в себе это чувство, но впечталение было уж чересчур сильно.

— Маша, — сказал ей однажды Амилахвари: — твоя мать жива, если хочешь, ты можешь возвратиться к ней.

— Я не пойду к матери, — грустно ответила девочка.

— Почему?

— Когда русские догоняли нас, мой отец вернулся и хотел спасти меня, но его убили; мать же моя бежала и меня покинула. Зачем же я пойду к ней?

Прошло около года. 20 мая 1861 года в станице Николаевской семилетняя Афизе (так был определен ея возраст по ея складу и по умственным понятиям) была окрещена. Обряд был совершен в Михайло-Архангельской церкви священником Бальбуциевым, благочинным 5-й бригады Кубанского казачьего войска. Воспреемниками были: командир Нижегородского полка Николай Павлович Граббе и жена казачьяго есаула Шот. Маленькая Афизе наречена была во святом крещении Марией, а по имени воспреемника получила отчество Николаевна. Фамилию ей присвоили двойную Дегужи-Нижегородская.

В тот же день все офицеры, собравшись на крестинный пирог к полковому командиру, постановили по возможности обеспечить будущность Маши материальными средствами, а для этого установить постоянные взносы из получаемого жалованья. В результате этого и явился нижеследующий документ, подписанный командиром полка и всеми наличными офицерами:

„Дано сие обязательство штаб и обер-офицерами Нижегородского драгунского его королевского высочества наследного принца Виртембергскаго полка девице дворянке (дочери узденя 1-й степени) Марии Николаевне Дегужи-Нижегородской в том, что каждый из них ежетретно, сколько кто пожелает, будет жертвовать в пользу ея деньгами из получаемого жалованья на ея воспитание и содержание впредь до замужества. По выходе же замуж обязательные взносы прекращаются. Обязательство это распространяется также и на всех тех офицеров, которые будут производимы или переводимы в сей полк впоследствии.

Образованная таким образом сумма, в состав которой принимаются и частные пожертвования, отсылается в Московскую сохранную кассу для приращения процентами. Все документы и наличныя деньги хранить в полковом денежном ящике, в ведении полковаго казначея, по тем же правилам и под тою же ответственностью, как все полковые суммы.“

Чтобы охарактеризовать, как смотрели сами однополчане на это благое дело, приведем несколько строк из современнаго письма одного нижегородца к другому, бывшему в то время в отсутствии: „Конечно, — сказано в этом письме, — не велика будет сумма, которая может быть собрана нашими офицерами, получающими небольшое содержание, но все же эти деньги могут со временем обезпечить сироту, попечение о которой составляет для каждаго из нас святое дело…“