«Хочется кольнуть.»

Это не то чтобы извинение, но как бы подтверждение того, что паренек знает правило — нельзя направлять нож на человека, — и правилу этому неукоснительно следует…

То же самое за адыгским столом: нож не должен лежать кверху лезвием либо к гостю острием.

И вот, как знать: не является ли эта байка насчет эмоционального кунака в каком-то смысле и подтверждением крепости традиции на Кавказе, и доказательством искренности… а что, что?

Кодекс чести очень высоко держит духовную планку, она, верхняя — как бы идеал, к которому должен настоящий джигит, настоящий рыцарь стремиться, и другое дело, как кому это удается.

Как удается нам всем.

«Взвейтесь, соколы, орлами!..»

В Кобякове, дома у Жоры поворчал я в очередной раз на сынов: гоняются, мол, за всеми этими «казачьими» книжками, за газетами, за кассетами для магнитофона и «видика», тратят деньги, а толку-то, толку, если они не делают главного — к самим себе не прислушиваются, к голосам предков, которые внимательному и чуткому сердцу становятся различимы, к зову крови… ну, и все в том же духе.

Прошло какое-то совсем малое время, и я, подбадривая внука, обронил:

— Взвейтесь, соколы, орлами!.. Знаешь, Глебка, такую песню?

Сережа, старший, как будто вспомнил: — Да!.. Прочитал недавно. Знаешь, батя, историю этой песни?

Я не знал.

— Ну, наши ведь солдатики всегда были соколами, на равнине, в степи какая птица считалась самой стремительной — сокол! — взялся Сергей рассказывать. — А когда пришли на Кавказ, там другое дело, там хозяин — орел! И нашим предстояло не только сравняться с орлами — подняться выше… ну, нельзя было горцам уступать! И вот эта песня и призывала собраться, расправить крылья…

Ну, не молодец ли, и правда? Утер, значит, нос отцу.

Но он не то что не подал вида — у него даже мысли об этом, уверен, не появилось, он даже не сложил все это — недавнее мое ворчание и то знание, которым он с нами со всеми поделился, настолько Сергей, несмотря на свои, сорок два, бесхитростен…

А я все вспоминал потом эту «строевую»: когда работали с Михаилом Тимофеевичем Калашниковым над его книжкой «От чужого порога до Спасских ворот», одну главу так и назвали: «Взвейтесь, соколы, орлами!»… Сперва он вообще-то сопротивлялся обилию рассказов о конструкторах-оружейниках в его рукописи, предшественниках либо современниках. Не знаю, проявлялась ли тут ревность или какая-то неясная мне до сих пор забота о главенстве собственного образа, который мог оказаться как бы в тени… С кем уж он там советовался, куда уносил для консультации написанные мною странички… сейчас вот я впервые подумал: а вдруг — к «сосватавшей» меня коллеге Зое Алексеевне Богомоловой, писательнице и литературоведу, оренбургской казачке, которая живет этажом выше Калашникова… вот был бы номер, как говорится! Но нет, нет, Зоя Алексеевна — человек тонкий и все понимающий, а от замечаний главного советника Конструктора «по литературе и искусству» веяло такой канцелярской скукой! Однажды я сказал ему: «Михаил Тимофеич! А, может, тот, кто все эти замечания делает, взял бы да сам и написал?» «Нет-нет, вы продолжайте, продолжайте!» — «разрешил» Конструктор.

Что касается этой песни.

— Что это в нашей книжке так много имен? — упрекнул он меня однажды. — Мы ведь с вами не телефонный справочник составляем!

Видимо, этот «главный советник» так и сказал ему: мол, телефонный справочник получается!

Но почему — не «Справочник оружейника»? Заодно? Почему — не «История русского оружия»? Как всякий родившийся на Кавказе, я старался — я-я!..

И старался, само собой, возвысить тем самым Конструктора: разве доброе слово о других не возвышает? Тем более, что многие из них, ой, многие, так или иначе Калашникову поспешествовали.

К царскому генералу Владимиру Григорьевичу Федорову это не относилось, во времени они с Михаилом Тимофеевичем разошлись, но ведь Федоров был — сама история! Из его книжки «Поиски оружия» — о том, как в начале «германской», как мы стали называть потом эту войну на простонародный манер и которую тогда еще русское офицерство называло Великой, ему выпало закупать винтовки и патроны за рубежом, в странах не очень дружественных, а после в прифронтовой полосе пришлось обустраивать мастерские-«лазареты» для ремонта оружия.

Позволю себе процитировать то, что вошло потом в книжку Калашникова: «из Федорова»:

— Помню, однажды я вышел из мастерской и направился к этапному коменданту, чтобы попросить у него лошадь для поездки на передовые позиции. Навстречу мне попалась маршевая рота, которая шла к нашей мастерской за винтовками. Раздалась обычная команда прапорщика:

— Смирно, равнение направо!

Я внимательно рассматривал проходивших мимо солдат, их лица, выправку, одежду, и остался не удовлетворен их видом. Лица солдат — понурые, недовольные: шинели сидели на них мешком, фигуры сутулились, равнение по рядам отсутствовало, многие шли не в ногу. Маршевая рота не была похожа на воинскую часть и напоминала толпу людей, наскоро одетых в военную форму.

Через час я выехал верхом от этапного коменданта на позиции. Впереди меня двигалась какая-то часть. Залихватская, бодрая песня неслась по рядам. Замыкающий унтер-офицер, услышав топот лошади и увидев полковника, хотел было скомандовать «смирно». Но я отмахнул ему и поехал шагом рядом.

заливались солдатские голоса.

Лица стрелков были бодрые, веселые, шаг широкий, часть шла в ногу, слышался ровный хруст снега, начинающего уже подтаивать на февральском солнце.

Я поравнялся с офицером и изумился: это был тот же прапорщик, который вел маршевую роту к нам в мастерскую. И солдаты были те же. И тот же длинный правофланговый, отбивающий теперь мерный шаг в первом ряду роты. Но что случилось с командой? Как произошло такое быстрое превращение понурой толпы в молодецкую роту?

Причина ясна! Теперь на плече у каждого солдата была винтовка, теперь из безоружного он превратился в бойца. И войсковую часть не узнать! Я с удовольствием смотрел на бодро шагающие ряды…

Эта картина, однако, заставила меня подумать и о другом. Я видел теперь, какое значение имеет снабжение оружием, как оружие преображает человека.

Ну, разбивка, само собою, уже моя. Так горячо любимая мной разбивочка.

А дальше идет уже «калашниковский» текст, словно объясняющий то, ради чего я и взялся за работу, от которой сперва открещивался:

«Не для того ли и мы создавали наше прочное и надежное оружие, чтобы над Родиной звучали победные марши и песни уверенного в себе солдата?!

Взвейтесь, соколы, орлами!

Полно, и правда, горе горевать. Будем работать!»

«Полно… горе горевать» — слова из любимой нами, всеми Немченками песни «Полно вам, снежочки, на талой земле лежать…»

Полно, братцы, и действительно, — полно!

С чемоданом над Родиной

Если вы не летаете во сне, то говорить нам не о чем, все — пока! Если понимаете в этом хоть что-нибудь, пошли дальше. Или вернее, может быть, — полетели?

Ну, первые, еще в детстве, полеты, кто их помнит! Я, во всяком случае, — нет.

В памяти устойчиво живет самый яркий, приснившийся, когда мне было около двадцати пяти. Дело было в Новокузнецке, на нашей скрежещущей металлом, пропахшей бензином да соляркой большой стройке, а приснилось, будто кувыркаюсь посреди голубиной стаи высоко над нашей тихой станицей. Небо голубое и ясное, какое бывает либо совсем ранним утром, либо глубокой, теплой и солнечной осенью… И вот переворачиваешься и плаваешь посреди мелькания белых крыл — все они были почему-то молочно-белые. А станицы внизу вроде и не видать, и между тем она как бы чувствуется, именно она, Отрадная, со своими садами, зелеными латками огородов, черепичными и шиферными, крашеными в разные цвета железными да синеватыми цинковыми крышами.