— Разговаривал же Рузвельт со Сталиным! И не раз! Хотя и знал, что Сталин — палач. Не мог не знать… А сколько политиков разговаривали с Гитлером и Пиночетом? Ручку им жали… Я хоть ручку не жал.

— Не зря я всегда старалась держаться подальше от политиков. — Розита хмыкнула. — И руки у них не всегда чистые, и надёжности никакой.

— Все люди надёжностью небогаты. Читай бессмертного Руставели: «Человеческие судьбы ненадёжны, как погода. Небеса то блещут солнцем, то обрушивают гнев…» Навсегда сказано!

— А для политиков — особенно! — Розита помолчала, потом вдруг призналась: — Был у меня ранний опыт… И что же Вук у тебя выходил?

— Как минимум — пакт о ненападении. А может и мирный договор. Первый на этом материке. И второй на планете. После маратовского…

Я имел в виду «мирный договор» с племенем ра, который подготовил Марат Амиров и «подписал кровью» Фёдор Красный. Правда, уже после того договора ра убили мою Бируту… Но после Бируты — пока никого.

Розита молчала. Должно быть, тоже вспоминала Бируту, Ольгу. Они ведь дружили… Потом тихо поинтересовалась:

— И каковы пункты договора?

Я коротко изложил. С полной самокритикой насчёт неведомых каннибалок, которыми пришлось при этом пожертвовать. Но ведь и не капитуляцию урумту я подписывал! Всего лишь мирный договор… Без жертв он невозможен.

— И ты веришь этому дикарю? — ехидно спросила Розита.

— Вынужден! Когда заключаешь договор, заставляешь себя верить. Иначе никакие договоры невозможны. Вот зажгутся костры перед пещерами, посмотрим, куда пойдут люди. Отыщем новые племена — проверим на каннибализм.

— Как?! — Розита ужаснулась. — Кого на съеденье отдадим?

— Подвернётся кто-нибудь. Не волнуйся! Сейчас карта нужна! На моей карте ту-пу — почти с краю. Что за ними? Кто за ними? Нужна карта ещё на две-три сотни километров к западу. Буду исследовать. Собирались ведь второй спутник перегнать сюда. Перегнали?

— Перегоняют. Это не быстрый путь. Ещё что у тебя?

— Записывай! Вот сегодняшний отчёт…

— Включаю запись.

— Итак. Утром — переговоры с парламентёром из урумту. Договорились о ненападении на племена купов, айкупов, ту-пу и килов. Расход: три банки тушёнки, три ложки, две бутылки «Тайпы». Мирные переговоры на Земле обходились куда дороже.

— Кто такие килы?

Я объяснил. Что сам знал.

— Дальше…

— Провёл первое занятие курсов кройки и шитья. Как разворачивать сатин в один слой, примерять на талию, резать ножницами, сшивать иголками. Выяснилось, что купы сшивают шкуры сухожилиями с костяными иголками.

— Какие модели изучали?

— Юбки, понятно. Штаны тут пока неведомы.

— Сколько слушательниц?

— Одна. Дочь вождя. Но она обещала учить других.

— И какая у неё талия?

— Шестьдесят.

— Нормально. А почему сам других не учишь?

— Осторожничаю. Не вызвать бы чью-то ревность. Этим ведь всё можно разрушить.

— А тут?

— Тут всё спокойно.

— Значит, она в тебя влюблена. Я давно подозревала.

— И поэтому…?

— Нет! Не поэтому!

— Сотри этот кусок!

— Непременно!.. Ещё что успел?

— Сходил на болото пристрелять карабин. В порядке пристрелки снёс голову косуле. Притащил её к кострам, отдал женщинам. Освежевали без меня. Очень удивились, что нет головы. Тут голова — трофей! Зубы идут на ожерелья. Но её разнесло на куски. Калибр крупный! Зубы собирать не стал.

— Было ещё что-нибудь?

— Добрался до самовара. Сегодня впервые на этом материке попил чаю. Угостил вождя, его жён и детей. Чай понравился. Ребятня получила первый урок обращения с котлом. Когда-нибудь пригодится… Мужчины заинтересовались не столько самоваром, сколько туристическим топориком. Я им щепки колол… Предлагали применять топорик в охоте. Этого я и опасаюсь. Поэтому надёжно прячу его в палатке. К счастью, тут не воруют.

— Почитать ничего не успел?

— Где уж!.. Может, завтра, если хуры с утра не придут.

— А вечером?

— Вокруг фонарика — туча комаров. Читать не дают.

— Не будешь читать — одичаешь.

— Это я помню.

— Вот пока помнишь, ещё не безнадёжен. Как только забудешь, считай, одичал. Кстати, о комарах… Ренцел интересовался: как с ловушками?

— Завтра расставлю. Они оказались под самоваром. Ты не знаешь, кто у Натана в лаборантках?

— Неяку Нгуен. А зачем тебе?

— Она собиралась сюда прилететь. Надо хоть имя знать… Она из Вьетнама?

— Нет, из Салехарда. Где-то поблизости от твоего Урала. Сама так сказала. Когда я готовила репортаж об их лаборатории.

— На Южном полуострове я работал с Нгуеном Тхи. Он из Вьетнама. Это не одна семья?

— Одна.

— Завидую твоей осведомлённости. Всех, наверное, знаешь.

— Кроме себя! В себе никак разобраться не могу…

Розита вздохнула и отключилась.

…Даже в самой сладкой женщине есть что-то горькое. Помнится, это Заратустра говорил в знаменитой книге философа Ницше. Читали мы её потихоньку в «Малахите» вместе с Бирутой, и она этому наблюдению совершенно не поверила. И я — с нею.

Однако Розита невольно напомнила мне об этом с самого начала. И чем дальше, тем больше убеждался я, что Фридриху Ницше встречались, видимо, именно такие женщины.

Похоже, теперь эта горечь стала подступать и к горлу самой Розиты.

Только моей горечи от этого не убывает. Но кому повем печаль мою?

52. Молитва чужому Богу. Из книги исторических новелл

Рассказывала уральская учительница, дочь «декабристки», добровольно уехавшей в 1938 году с двухлетней дочкой из тёплой подмосковной Тулы к ссыльному мужу в холодный Салехард на Полярном круге:.

— Папа умер в Салехарде от чахотки. Она свирепствовала там среди ссыльных тридцать седьмого года. Спустя зиму после похорон маме удалось получить работу с квартирой в Берёзове. Мама не была осуждена, выезд ей разрешили. В Берёзове требовалась старшая медсестра, а у мамы был диплом врача. Но она согласилась работать медсестрой ради больничной квартиры. Берёзово южнее, там чуть-чуть теплее, чем в Салехарде, чуть-чуть меньше шансов на чахотку.

Как раз в школу я пошла, в первый класс — в ту осень это было. В сорок третьем году. Снег уже прочно лёг — он рано там ложится. Но Обь ещё не стала, ещё только шуга забелела по ней. Ещё бегали торопливо пароходы, катера тянули баржи и плоты леса — к Лабытнангам. Там заключённые строили железную дорогу на запад, к Уралу.

Утром, помню, пришли с юга две длинные баржи, и с них долго высаживали на пристань ссыльных калмыков — с детьми, узлами, в стёганых халатах, в жёлтых тюбетейках, в тоненьких сапожках без каблуков, в галошах, надетых на носки…

С пристани хорошо видна была облезлая берёзовская церковь, и ссыльные почему-то потянулись именно к ней, окружили её плотным кольцом, уселись прямо на снег и стали молиться. При этом мужчины — по христианскому обычаю! — поснимали тюбетейки и шапки. Черно стало от их голов!

Ссыльных были сотни, и заунывный вой поднялся над тихим обычно Берёзовом. В этом вое слышались и жалобные женские взвизги, и плач детей, и надрывный сухой кашель множества простуженных людей.

Церковь, конечно, не действовала, священника в Берёзове не было, но несчастные люди, пригнанные в далёкий чужой невероятно холодный для них край, долго молились на непонятном мне языке. Видно, просили Бога — своего ли, нашего ли! — чтобы спас их. А больше просить было некого.

Вокруг постепенно собрался берёзовский народ, и толстое тёмное кольцо сидящих на снегу ссыльных окружилось тонким пунктирным кольцом местных жителей. За спиной и вокруг себя слышала я негромкие переговоры:

— Свой-то Бог призвал их хлебом-солью фашистов встречать. Теперь, вишь, нашему Богу молятся…

— Ну, так ить не все! Бабы-то с детишками при чём?

— Одних баб, что ль, в голой степи оставлять? Тоже не дело… Передохнут! Пожалели, видать, вместе сослали…

— Ничо! Среди наших мансей обживутся, потеряются. Таки же косоглазые!