– Опять обвинения матери, – пробормотал он. – Она вмешивается в управление Македонией, и сеет раздоры, – рассуждая сам с собой, кратко определил он содержание письма. – Конечно, она женщина взбалмошная и упрямая. Но она моя мать. – Он отложил письмо к другому краю стола и опустил руки на подлокотники кресла. – Глупец. Он не хочет понять, что одна жалоба матери, переданная её гонцом, одна её слезинка смоет всё, что он мне напишет, даже если его доводы будут от начала до конца разумны и справедливы.

Уставившись вдаль, он надолго замолчал.

Предрассветная серость наползла на окрестности дворца, когда Александр очнулся, вспомнил об индусе.

– Калан? – позвал он, не шелохнувшись в кресле. – Ты здесь?

– Да, царь, я здесь, – ответил мудрец незамедлительно и просто.

– Калан, ты помнишь последний вопрос, что я задал гимнософистам?

– До каких пор следует жить человеку? – Спокойная речь Калана была следствием душевной простоты и философского достоинства. – Я помню. Вопрос, достойный ученика Аристотеля. – И он пустился ни то в объяснения, ни то в рассуждения. – Молва об этом мудреце докатилась до Индии, заставило меня покинуть родину, о которой я очень тоскую. Я пришёл сюда встретиться с его учеником и сделать вывод об учителе. Приходится признать, в Индии действительно не было и нет подобного мудреца.

– Если воспоминания более живы для нас, чем жизнь, то живём ли мы? – Не слушая Калана, ровно пробормотал царь. – И сколько же стоит такая жалкая жизнь?

Калан с проницательным вниманием посмотрел в затылок Александра.

– Добраться обратно у меня не хватит сил, – произнёс он тихо. – Но предчувствую, что сегодня я смогу выбрить голову и лечь в большой костёр, который сам соберу и подожгу. Ты спросишь: зачем? Чтобы воплотиться в новом существе, так оказаться на родине.

Александр прошептал на тяжком выдохе:

– Его ответ был лучшим... – Он словно позабыл, что находится в помещении не один, что возле прохода застыл Калан. С горечью проговорил: – Что слава?! Мнение толпы... Любой раб свободнее, чем я... – Затем невнятно прошептал всплывшему в памяти впечатлению из прошлого: – Да, да, мудрец Диоген...

Солнечный летний день выдался очень жарким, но вблизи моря дул лёгкий ветерок и духоты не ощущалось. По прибрежным холмам спешили восемь опытных всадников, в праздничных, но не богатых и не броских одеждах. Только пурпурный шерстяной потник скачущего первым коня с белокурым не то юношей, не то молодым человеком в седле, был обшит золотыми нитями. Всадники свернули в объезд холма, и ласковое синее море исчезло у них из виду. Потом появилось вновь, и тропа вывела их к скалистому обрывистому спуску.

Александр натянул поводья, заставил Буцефала приостановиться, закрутиться на месте, и осмотрел близлежащую местность. Дальше тропинка раздваивалась. Одно её продолжение изгибалось вдоль крутого склона, другое, еле заметное, исчезало за краем гребня, обрывалось к морю. Спутники догнали царя, как он спрыгивали и слезали на землю, вели себя непринуждённо, друзьями и единомышленниками. Трое из них сразу же скинули плащи и без лишних слов последовали за Александром. Юный и подвижный Клит, за ним зрелый и серьёзный, но с живым блеском в глубоко посаженных глазах Парменион и последним нагнал товарищей горбоносый Филот. Остальные спутники остались при лошадях, весело, беспечно смеялись шуткам Птолемея.

У чахлого куста Филот подхватил спрятанную кем‑то, похожую на рогатину палку, – ею было удобно отбрасывать змей, попадись ядовитые гады на их пути, – после чего прыгнул с гребня на крутой склон, по которому к морю пробирались, осторожно и перебежками, его сверстники и отец. Хватаясь за кустарники, они спустились на каменистый берег и огляделись. Клит обратил внимание на выступ скалы, за которым угадывался небольшой заливчик.

– Готов поспорить, что наш отшельник скрывается именно там, – насмешливо заметил он.

– Я с тобой и спорить не буду, – весело согласился Александр. – Трудно найти лучшее убежище тому, кого разочаровала человеческая глупость.

Вскоре они обогнули выступ и действительно обнаружили удобный небольшой залив с жёлто‑песчаным пляжем в его глубине, который оказался подолом крутого обрыва. Солнце радостными бликами играло на водной чешуе, завлекая их к дугообразному пляжу, и они не стали сопротивляться настроению умиротворения, которое царило вокруг.

К низкорослому дереву внизу обрыва была, словно пёс на верёвке, привязана старая бочка. На боку вдавленной в песок бочки читалась надпись: "Дом Диогена".

Сам философ лежал возле кромки воды на горячем песке, с раскинутыми в стороны руками и подставив безволосую, узкую грудь палящему солнцу. Он не мог не слышать шороха песка под ступнями непрошенных гостей, но даже не приоткрыл веки, своим видом показывал, что не желает никого знать, не хочет ни с кем общаться. Александр обошёл дерево, и его тень накрыла высоколобую голову философа. Счастливое умиротворение постепенно сбежало с лица Диогена, однако он не шевельнулся, весь во власти ни то размышлений, ни то неги и лени.

– Твои соотечественники выбрали меня вождём самого великого похода на враждебную Персию, – беспечно сообщил ему Александр важную новость и лукаво заметил: – Я целыми днями принимаю философов, поэтов, всевозможных деятелей...

– Эллада сгорает от жажды мщения, возлагая надежды на македонское войско, – вмешался Клит не без едкого сарказма.

– Не преувеличивай, – примирительно возразил Александр. – Много героев Эллады с нетерпением отправляются вместе с нами.

Диоген, казалось, оглох или не слушал их.

– Надеюсь, ты помнишь, что деспот Ксеркс натворил на твоей родине сто лет назад? – начиная раздражаться, повысил голос Филот.

– Диоген?! – воскликнул Александр в досаде. – Ты единственный из знаменитых людей не явился меня поздравить?!

Филот сплюнул, ринулся к неподвижно лежащему философу и замахнулся на него палкой‑рогатиной.

– Ну, ты, животное! К тебе обращается Александр, царь Македонии!

Александр успел схватить Филота за руку и смиренно обратился к Диогену:

– Скажи же что‑нибудь.

Не открывая глаз, Диоген с досадой и отозвался и попросил:

– Отойди в сторону. Ты загораживаешь мне солнце...

Все уже в нетерпении вскочили на коней. Ждали только царя. Но Александр стоял возле Буцефала, задумчиво держался за седло, глядя на тропку, которой после встречи с Диогеном они вернулись к спутникам. Завидев вдалеке дикого козла, Пердикка вдруг пронзительно засвистел, и друзья с улюлюканьем, посвистами и смехом поскакали вперёд, не столько ради охоты, а просто так, от избытка сил и нетерпеливого желания приблизить неизвестное и многообещающее завтра. Лишь Парменион остался рядом с Александром, уверенный в своём праве вести себя, как считает нужным, так как армия доверяла ему больше, чем молодому царю. Александр отвернулся от склона, за которым исчезала, будто обрывалась, тропка.

– Удивительно независимый человек, – сделал он вывод из своих необычных впечатлений.

– Сильная власть, – не согласился Парменион, – вот подлинная независимость. И чем её больше... – Он расхохотался, сразу помолодев, задорно подстегнул солодового цвета жеребца и тоже поскакал, оставил царя наедине с его мыслями.

Внизу за крутым склоном, казалось, невнятно перешёптывались, с шелестом плескались мелкие волны. Буцефал скосил влажные большие глаза в сторону моря, так выказал понимание настроения хозяина. Александр сунул ногу в стремя и поднялся в седло. Умный конь не дожидался понуждения, развернулся и зашагал за холм, прочь от протянувшейся до горизонта синей морской безбрежности.

– Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном, – тихо вымолвил Александр и дружески погладил Буцефала по лоснящейся гриве.