Гелен впился внимательным взглядом в лицо собеседника.

— Очевидно, вам представится такая возможность… Генрих фон Гольдринг!

«Так вот в чем дело, теперь ясна причина твоего вызова. Берегись! В биографии Гольдринга есть уязвимый пробел — время, которое предшествовало твоему аресту и отправке в лагерь военнопленных. Ты не сможешь документально доказать, где слонялся, представить каких-либо свидетелей, и тогда…»

— Простите, экселенц, я не решился назвать вам имя, которого лишен в силу некоторых обстоятельств, о которых вы, конечно, знаете.

Тень печали и смущения угасает на лице, губы сжимает короткий спазм боли.

— Трудно привыкнуть к мысли, что это продлится долго. Ведь имя, которым можно по праву гордиться, это не просто набор обычных гласных и согласных, а нечто неотделимое от таких понятий, как родовая честь, как честь офицера. Уверяю вас, это не сентиментальность… — Григорий оборвал фразу, боясь переиграть и инстинктивно чувствуя, что именно здесь он должен поставить точку, чтобы не показаться навязчивым и чересчур фамильярным.

— Думаю, вскоре все встанет на свои места. — Тон Гелена доброжелателен, изучающий холодный взгляд на миг спрятался за пленочкой задумчивости. — Все должно вернуться на свои места, — сказал он, нажимая на слово «должно», и глаза его в морщинистых веках опять ожили, словно лезвия черкнули по лицу Григория.

— Вас удивил вызов непосредственно ко мне? — прямо спросил Гелен с откровенностью всемогущего человека, знающего свое высшее предначертание.

— Очень. Я все время думаю, почему мне оказана такая высокая честь. Мои заслуги слишком малы, впрочем, и никакой особой вины за собой я не чувствую.

— Не скрою, заинтересовался вами совершенно случайно. Мое внимание привлекла одна деталь вашей биографии.

«Начинается! То, чего ты боялся…»

— К вашим услугам, экселенц!

«Не удивляйся, не спрашивай, какая именно деталь, только вежливо поклонись», — приказывает себе Григорий. Каждый мускул его напряжен, готов принять любую команду мозга, чтобы отреагировать единственно правильно, ни в чем не сфальшивить.

Гелену, очевидно, нравится выдержка Гольдринга, его готовность отвечать на любой вопрос, сдержанная вежливость, с какой он держится. Она тешит честолюбие короля империи незримых теней, ибо в ней не чувствуется ни капельки столь осточертевшего подхалимажа, наивно-грязных попыток добиться благосклонности ценой пышных фраз, за которыми таится разве только страх. С такими он любит поиграть, как кот с мышью, то выпуская, то убирая когти. С этим невольно хочется вести себя иначе.

— Я хочу спросить вас о Бертгольде, — уточняет Гелен.

Григорий все также напряжен. В этом вопросе тоже таится опасность, а может быть, надо самому перехватить инициативу?

— Вся моя жизнь была тесно связана с семьей Бертгольдов, — неторопливо, словно вглядываясь в прошлое, говорит Григорий. — Но вас, наверно, интересует последний этап наших взаимоотношений. Простите, я не точно высказался, не моих с ним взаимоотношений, а те обстоятельства, при которых Вилли Бертгольд таинственно исчез.

— Что означает слово исчез?

— Это загадка до сих пор мучает меня. Я не могу с уверенность сказать, что он погиб, и не представляю, куда он мог податься, кроме Швейцарии. По крайней мере, мы так с ним условились. Решили ехать разными дорогами на всякий случай, обменявшись чеками: моим на получение наследства, лежащего в Швейцарском национальном банке, и его — на ту сумму, которую он положил в тот же банк, как приданое дочери, с которой я был обручен. В Швейцарию мне попасть не удалось, вы знаете, что творилось тогда в итальянской части Альп: партизанские отряды блокировали не только перевалы, а и те тайные тропинки, о существовании которых знали только контрабандисты. Не стану утомлять вас рассказом о своих блужданиях по горам, это целая эпопея, подлинную трагедию которой может понять лишь тот, кто сам оказался в подобном положении. Потом многотысячный лагерь для военнопленных где я встретился с двумя такими, как и я. Решившись бежать, я напрасно надеялся найти в них сообщников, — их не волновала потеря свободы, наоборот, именно свободы они боялись больше всего. Им надо было смешаться с толпой, получать свою ежедневную порцию еды, иметь теплое одеяло, чтобы укрыться. Грандиозные сдвиги земной коры, среди которых блуждали эти люди, произвели сдвиги и в их психике. Простите, я отступил от темы нашего разговора, а впрочем, она уже исчерпана. Я не успел бежать. Вместо Швейцарии попал в камеру смертников, откуда меня вызволил Нунке. Думаю, он докладывал вам об этом…

— Итак, вы не знаете, прибыл ли Бертгольд в Швейцарию или нет?

— По моей просьбе герр Нунке поручил кому-то из наших швейцарских агентов проверить это… Ответ был отрицательный.

— На какую сумму вы дали чек Бертгольду?

— На весь вклад, сделанный отцом, плюс проценты. Немногим более двух миллионов марок.

— А Бертгольд вам?

— На двести тысяч марок.

По губам Гелена пробежала улыбка.

— Чем же вы объясните такое неравенство?

Григорий почувствовал — его акции в глазах Гелена сразу упали.

— А неравенства фактически не было. Я сообразил, что и его и мои шансы получить деньги в ближайшее время равны нулю. Когда кончится война, победители будут добиваться, чтобы капитал всех немецких вкладчиков был арестован, а банк будет выжидать.

— Гм, гм… рисковать миллионной суммой… все-таки вы рисковали…

— Минимально. Я не ставлю деньги превыше всего, но все-таки не бросил бы Бертгольду в руки такой куш, если бы основательно не взвесил обстановку. Это было бы неуважением к памяти отца. Да и кому хочется стать нищим, лишить себя свободы действий?

— А куда вы дели чек?

— Разжег им костер, когда замерз так, что не мог пошевельнуться. В те минуты деньги не имели для меня никакого значения. Не колеблясь, я отдал бы все сокровища мира за частичку тепла.

Теперь Гелен тихо смеялся, звуки булькали у него в горле, словно он полоскал его. Григорий обиженно нахмурился.

— Не обижайтесь, Гольдринг! Слово чести, смех мой не относится к вам, а… я представил себе Бертгольда в подобной ситуации… Как он разжигает костер с помощью чека, способного принести ему миллион… Не представляю, чтобы Вилли на такое решился.

— А он и не мог оказаться в подобной ситуации, потому что не решился бы податься в горы. Я часто думаю, что, почувствовав опасность, он повернул на юг. Гражданская одежда, знание английского языка, какой-либо заранее заготовленный документ… могли помочь добраться до Ватикана, там у него были связи, там он мог пересидеть, дождаться удобного случая, чтобы пересечь океан, приобретя какую-либо другую фамилию.

— Вы не пытались найти его семью?

— Вначале такой возможности не было. А теперь… кто я такой, чтобы претендовать на руку Лоры? Человек без имени, без прочного состояния. Да и чувство за время долгой разлуки поостыло. Бертгольд, конечно, обеспечил свою жену и дочь, я думаю, что они не бедствуют.

— Но и не роскошествуют. Месяца три назад я получил письмо от фрау Эльзы. Она стала хлопотать о пенсии и просила меня, как старого знакомого, засвидетельствовать, что муж ее погиб или пропал без вести. Вот почему я и заинтересовался вами, герр Гольдринг, вы — последний, кто видел Бертгольда…

«Уф!.. Только и всего? Только из-за этого я вертелся перед тобой, как карась, брошенный на раскаленную сковороду…»

— Жаль, экселенц, что я не могу сообщить вам более точных сведений.

— Ошибаетесь, ваше последнее предположение… впрочем, хватит на сегодня о Бертгольде. Поставим против его фамилии просто знак вопроса. И одновременно распрощаемся с Гольдрингом… Скажите, Шульц, кто-либо из возглавляемой вами группы знал настоящую фамилию человека, которого вы должны были выкрасть в восточной зоне?

— Ни один из моих помощников. Не думаю, что кто-либо мог узнать его: герр Нунке набирал команду из людей, далеких от окружения Больмана. Готовясь к операции, мы специально об этом говорили.