Воронов завтракал с ним, вот где скорее всего мог быть срыв.

Необходимо в ближайшие дни встретиться с полковником. Как только станут ясны причины обыска, подоспеют сведения о Гансе Брукнере. Марии в городе нет, значит, Григорий должен заранее предупредить полковника о необходимости личного свидания. Он сегодня же отправит на имя Франца Хердера открытку с совершенно невинным текстом, примерно таким: «Любимый дядюшка Франц! Через неделю я, возможно, закончу ремонт своего мотороллера, если, конечно, смогу достать мелкие детали. Спасибо за пятьдесят марок, которые ты мне послал в прошлом месяце, только они не пошли нам на пользу: отец пропил их в тот же вечер, ему удалось подсмотреть, куда мама их спрятала. Больше ничего не присылай, а сделай так, чтобы мы с тобой непременно увиделись. Твой племянник Томас».

Существует плохонький мотороллер, который непрерывно ремонтируется, существует племянник Томас, над которым издевается пьяница-отец, брат Франца. Итак, переписка между близкими родственниками не привлечет внимания. Кому придет в голову вырывать из контекста только первую и предпоследнюю фразы. Только полковнику, к которому потом эти письма попадают. В данном случае он поймет: Григорию надо кое-что уточнить и доложить, причем, не через связного, а лично.

Встретятся они, как обычно, на одной из частных квартир, все подходы к которой тщательно охраняются. В этом Григорий может целиком положиться на опыт полковника, на его предусмотрительность. Такой же максимальной осторожности полковник требует от всех, с кем ему приходится работать. Вместе с Григорием они разработали несколько наиболее безопасных маршрутов при переходе из сектора в сектор. Они пролегают через дома с парадным и черным ходами, через дворы с тайными лазами, сквозные переходы с улицы на улицу… Линия «полковник — капитан Гончаренко», безусловно, чиста. Так ли обстоит с Гельмутом Зеллером? И с миссией Григория в «Семейном очаге»?

Телефонный звонок заставил Григория подняться. Из трубки донесся голос Нунке. «Как чувствуете себя, Фред?» Григорий не спешит с ответом, взвешивает, как ему держаться. Потом громко вздыхает и лениво говорит: «A-а, это вы… мое почтение!» Нунке извиняется, что, очевидно, разбудил его, и тотчас же начинает разговор о событиях в школе. Григорий оживляется: «Да… да… Думбрайт рассказывал. Как мне это нравится? Должно быть, так же, как вам. Тем более…» Осененный внезапной мыслью, он обрывает разговор. «Ну, ну!» — торопит Нунке. «Тем более, что я стопроцентный идиот! — выпаливает вдруг Григорий, — да, совершеннейший кретин!» «То есть?» — не понимает Нунке. «Я столько раз встречался с Вороновым в кафе, где иногда завтракаю, разговаривал и ничегошеньки не понял!» «Вот как?» — в голосе шефа чувствуется напряжение. «Понимаете, некоторые его высказывания в адрес Думбрайта, Шлитсена, частично и в ваш, были, мягко выражаясь, не совсем доброжелательными. Но я объяснял это тем, что бедняга злится на весь мир из-за своей больной печени. Слишком уж несчастный был у него вид, когда он каркал, как зловещий ворон, знаете, как у Эдгара По: «И сидит он…» Из трубки донесся не очень искренний смех: «У вас пылкое воображение, Фред, а в нашей работе надо аналитически мыслить, а не поэтически воспринимать действительность. Впрочем, обо всем этом потом… Когда мы увидимся? Может, вечером?» Прежде чем Нунке повесил трубку, пришлось сослаться на договоренность с Думбрайтом, ответить на несколько вопросов о Гамбурге, самочувствии Берты и детей. На все эти вопросы Григорий отвечал механически, ибо мысли его сосредоточились на одном: вот где он споткнулся — Воронов! Не сообразил перед отъездом обеспечить себе пути отхода, прощаясь с Нунке, надо было бросить одну-единственную фразу, примерно такую: «Ага, забыл вам рассказать о Воронове, напомните, когда приеду…» Она ни к чему не обязывала, а разговор в дальнейшем можно было повернуть и так и этак. Хорошо, что хоть теперь, во время телефонного разговора, он сделал единственно верный ход — сам пошел навстречу опасности.

О том, что он заметил вторжение в свою квартиру, теперь, конечно, придется молчать. Нунке не так глуп, он тут же свяжет неожиданную откровенность Фреда с обыском. Пусть тешится мыслью, что операция была проведена незаметно. А жаль! Так и подмывает разразиться благородным возмущением, поиздеваться над прохвостами, которые рылись в его вещах, оставляя повсюду следы своих грязных лап.

Григорий возвращается к креслу, но от печки пышет жаром, непреодолимо тянет в постель. Он действительно не выспался, промерз в холодном вагоне, вконец устал. Да и нервное возбуждение, вызванное неприятными открытиями, спадало. Незаметно он задремал.

Громкий стук в дверь вырвал его из забытья. Мгновение Григорий стоит, пошатываясь, не понимая, где он и что с ним В голове еще снуют обрывки виденного во сне. Громада какого-то здания со множеством дверей, крутые, почти отвесные, лестницы, по которым он взбирается, удирая от погони. Черный ворон закрывает свет, бьет крыльями по голове, старается выбить из рук пистолет… Острое чувство опасности и безысходности пронизывает Григория насквозь и заставляет окончательно проснуться. Он и впрямь сжимает в руке пистолет, неизвестно когда выхваченный из-под подушки. В комнате темно. Кто-то дубасит в дверь.

— Кто там? Слышу, слышу… подождите!

Думбрайт, хохоча, вваливается в открытую дверь.

— Ну и сон у вас, дружище! — восклицает он. — Скорее мертвого можно поднять! А теперь быстрей собирайтесь, мы опаздываем.

Думбрайт отодвигает кресло от печки, садится и, нетерпеливо постукивая туфлей об пол, наблюдает, как одевается Шульц.

«Хоть бы отвернулся, скотина!» — сердито думает Григорий. Ему неприятно одеваться в присутствии постороннего человека, и он ищет, чем бы допечь босса.

— А знаете, — бросает Григорий, — боюсь, нас ожидает неудача. Такая чертовщина приснилась.

— Какая именно? — встревожено интересуется Думбрайт. Как и многие уроженцы южных штатов, он суеверен, верит во всякие приметы.

— Будто мы с вами от кого-то удираем, то ли кого-то догоняем, а над нами, угрожающе каркая, кружит черное воронье. Они все снижаются и снижаются, бьют крыльями по голове, стараются клюнуть в глаза. Бог знает что, а не сон!

Лицо Думбрайта мрачнеет.

— Плохой сон! Происхождение интуиции, механизма ее действий, мы еще не постигли, а она часто предупреждает нас через сны, предчувствия. Возможно, тут срабатывает инстинкт самосохранения, доставшийся нам в наследство от первобытного человека, а теперь приглушенный веками цивилизации. Вот почему во сне, когда ослабевает контроль над разумом… Ведь и психологи, возьмите Фрейда, считают, что подсознательное значительно сильнее влияет на наши поступки, чем нам кажется. Вы согласны со мной?

— В данном случае реальность подсказывает мне, что не надо терять здорового юмора. Хорошее настроение — это половина успеха. Сговорились со своим приятелем?

— Конечно. Обещал помочь. В девять он будет в ресторане, поглядит, кто там есть, а потом познакомит с подходящим человеком.

— Прекрасно! Может, мое присутствие излишне?

— Крайне необходимо. Вы умеете создавать вокруг себя непринужденную атмосферу, оживлять разговор уместной шуткой. А от первого впечатления при знакомстве многое зависит. Да и развлекать нашу даму вам больше к лицу.

— Значит, дама будет?

— Мы за ней заедем по дороге.

— Что ж это за дама?

— Один мой подопечный, да вы его знаете, Хейендопф, предложил мне в спутницы свою знакомую актрису.

— Случайно, не синьору Джованну? Певичку?

— Значит, вы ее знаете?

— Очень мало, как-то познакомился в Италии.

— Что ж, тем лучше. Ну, вы наконец готовы?

— Почти. Осталось только завязать галстук и взять носовой платок.

Григорий открывает дверцу шкафа, и снова в глаза бросается беспорядок на полках. Воспоминание об обыске окончательно портит ему настроение.

Над столиками плывет мелодия модного блюза. Вкрадчивые звуки гавайской гитары нежно рокочут, ненавязчиво вплетаясь в лейтмотив песенки об утраченной любви. В ней нет ни скорби, ни тоски — всего лишь печально-нежное воспоминание о давно прошедшем, и так же, как воспоминания, звуки уплывают и тают. Оркестранты кладут смычки на пюпитры, гитарист поднимается и кланяется. Публика награждает оркестр сдержанными аплодисментами, так же сдержанно аплодируют и гитаристу. Снова звенят ножи и вилки, словно все торопятся вместе с едой переварить только что услышанное.