Мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди от радости, когда я увидела Мару, которая стояла в моей комнате и оглядывала все вокруг. Я сразу же решила, что Видкун послал ее ко мне, чтобы рядом со мной был кто-то из знакомых!
— Это действительно ты, Мара? Как ты попала сюда? — воскликнула я и приподнялась в кровати, прижимая обе руки к моему быстро бьющемуся сердцу. — Ведь Харьков находится так далеко от Парижа!
Бросившись ко мне, Мара ответила:
— Да, но это длинная история. Я тебе все расскажу.
Затем она обняла меня и поцеловала с такой теплотой, что мне даже стало неловко, как обычно бывает, когда малознакомые люди слишком открыто выражают свои эмоции.
— Устраивайся на моей кровати как можно удобней и рассказывай обо всем. Когда ты уехала из Харькова и что делаешь здесь? Какие новости из дома? Я так рада тебя видеть!
Мы провели остаток ночи в разговорах о Харькове, о старых друзьях и, конечно же, о своей личной жизни. Как это обычно бывает со мной, я рассказала Маре гораздо больше о себе, чем это было необходимо, она же была более сдержанной. Она больше слушала, чем говорила, и затрагивала в основном лишь общие темы. Но я все-таки узнала, что она только что приехала из Харькова по поручению советских начальников Помгола. Она сказала, что является своего рода курьером, и привезла важные документы, которые нужны Видкуну в его новой работе на Балканах.
Из писем Видкуна я уже знала, что он, возможно, будет работать с Нансеном на Балканах, об этом он упоминал еще до того, как покинул меня в Париже. Мара также сказала, что работа заставляет Видкуна много разъезжать, поэтому некоторое время ей придется ждать дальнейших инструкций от него, после чего она получит другие необходимые документы в Париже и доставит их в его новое главное управление, где она будет работать секретарем.
Позже я узнала, что работа Видкуна была связана с несколькими тысячами армянских беженцев, которые спасались от турецкого преследования, и почти с таким же количеством русских эмигрантов, остатков побежденной Белой армии: офицеров, солдат и их семей, которые нашли убежище в Галлиполи и других лагерях на Ближнем Востоке. Советы теперь обещали им прощение, но большинство русских не верили этим обещаниям, поэтому предпочитали эмигрировать в Западную Европу, в Америку или даже оставаться в ужасных условиях заброшенных военных лагерей Первой мировой войны, которые им предоставили «благодарные» военные союзники. Все что угодно, лишь бы не подвергаться риску мести красных. Следовательно, нужно было долго уговаривать их, убеждать вернуться в Россию. Это и было задачей Видкуна.
Объяснения Мары казались мне вполне правдоподобными в то время. Меня не удивило, что она сделала советскую карьеру, ведь сказал же Ленин, что каждая кухарка может управлять государством. Наоборот, я считала, что Мару надо поздравить. С другой стороны, в глубине души я чувствовала себя уязвленной: ведь это Мара, а не я, вскоре увидит моего мужа и будет ему помогать.
Мара сообщила мне, что у нее имеются очень важные удостоверения Помгола и советский загранпаспорт. Однако в дальнейшем ее ожидали трудности, и это было неудивительно, поскольку к осени 1923 года Франция была единственной западноевропейской страной, которая разрешала въезд официальным представителям Советской России. Но в марте 1924 года и она закрыла свои границы для всех советских граждан. В то время ни одна страна не признавала Советскую Россию, поскольку все советские граждане и их деятельность считались подозрительными.
Мара сказала, что ее французская виза разрешает ей находиться в Париже короткое время, в течение которого она должна попытаться получить визу на Балканы для того, чтобы приехать к Видкуну. Естественно, в этом деле я никак не могла ей помочь. Я даже не знала, что для этого требуется, так как мой норвежский паспорт разрешал мне ездить и оставаться там, где я хотела. В конечном итоге Мара, кажется, устроила свои дела. Я была рада за нее и считала, что она добивается успехов благодаря своей способности убеждать. Например, ее впустили в пансион только потому, что она как-то сумела убедить швейцара в том, что она моя близкая подруга и ей необходимо увидеть меня.
Теперь она заявила, что хочет поселиться в моей комнате, поскольку в пансионе больше нет небольших и недорогих номеров. Мне эта идея была не по душе, но и возразить я не решилась, поэтому Мара обосновалась у меня. Я и не подозревала тогда, что она стала новой женой Видкуна, к тому же я чувствовала себя настолько изолированной от всех, кого я знала в Норвегии и в России, что искренне была рада видеть ее — единственное связующее звено с моей родиной.
Вскоре я узнала, что она не была настолько беспомощной, какой пыталась казаться. У нее, очевидно, было много денег, которые она щедро тратила на себя. Когда Мара поняла, что я заметила это, она сказала, что получает хорошее жалование и имеет достаточно денег для совершения различных покупок во время путешествия.
Мара пробыла в Париже примерно три недели, но я так ничего и не узнала о ее «служебных делах». Перед отъездом в Вену, где она должна была встретиться с Видкуном, она заняла у меня мой лучший чемодан. И я его больше никогда не видела. Но тогда, конечно, я этого не могла знать. Я попрощалась с ней так же дружески, как и несколько месяцев тому назад, когда она пришла на харьковский вокзал в день нашего с Видкуном отъезда. Я даже пообещала писать ей в Вену, надеясь, что она будет отвечать и сообщать мне новости о моем неуловимом муже.
И все-таки я подозревала, что за всем этим таится ужасная ложь. Мои подозрения вскоре подтвердились. Мара уехала в Вену, а я получила письмо от нашего общего приятеля из Харькова, который, изрядно рискуя, писал, что Мара — советский агент, работает на какой-то «Трест» и использует Видкуна для собственных целей. Несмотря на то, что я была политически малограмотна, чтобы понять все то, что я прочитала в письме, я пережила много тревожных дней, думая об этом предупреждении. Я боялась ошибиться, высказав необоснованные обвинения против Видкуна и Мары, я не хотела испортить мои отношения с ним. В то же время я должна была признать, что Мара может быть опасной.
Затем я получила письмо, отправленное из Вены, в котором говорилось, что Мара и, вероятно, Видкун вернутся в Париж в середине января. Осознание того, что Видкун может читать все письма, которые я писала Маре, нанесло еще один удар по моему и так ущемленному самолюбию. Мысль о том, что мой муж путешествует с Марой, оставив меня одну в Рождество, вызывала во мне сильную ревность. 17 декабря 1923 года я, совершенно расстроенная, написала Маре письмо.
«Моя дорогая девочка! Ты не представляешь себе, как я была рада твоему письму, а также узнать, что ты скоро будешь с нами. Я получила твое письмо во время ужина и так закричала от радости, что сидящие за столом люди решили, что я сошла с ума. Вчера я, Лили и Мушка пошли в замечательный ресторан выпить шампанского. Он был очарователен во фраке и выглядел, как они говорят, очень модно. По дороге домой у меня кружилась голова. Позавчера мы ходили в кино, а потом в ресторан, валяли дурака и много смеялись. Я не хочу долго рассказывать об этом. Когда приедешь, сама все увидишь. Наши рыцари счастливы, что ты приезжаешь. Я тоже в восторге. Мадам Глайз уже приготовила комнату для тебя, а профессор включил тебя в список студенток с 15 января. Ты сможешь заниматься ежедневно. Сообщи точное время твоего приезда, и мы тебя встретим. Как жаль, что в праздники мы не будем вместе. Я страшно скучаю по тебе, и как ты могла подумать, что я буду не рада твоему приезду.
Когда приедешь, расскажу тебе очень странные сплетни, дошедшие из Харькова до Парижа. Я смеялась до слез. Пишут, что ты работаешь на какой-то «Трест», но под чьим-то всемогущим покровительством. И злые языки говорят, что тебя несколько раз видели с капитаном, когда я была в Крыму. Ага, как вы смели, мадам, прогуливаться с моим мужем? Ну, погодите, как только приедете в Париж, я вам устрою такой скандал, что будет тошно.